Против неба на земле - Феликс Кандель Страница 38

– Фамилия выпала из памяти. Имя выпало. Год и место рождения. Количество правнуков. Помню лишь номер счета – 137FR-1/283756-VLG...

Сбиваются в кучку на берегу‚ выказывая в объектив фарфоровые зубы‚ увековечивают себя на фоне соленых вод.

– Привет из Сочи‚ – комментирует тот‚ который поодаль. – Если вспомнишь – посмотри‚ а не вспомнишь – разорви.

Шпильман уже не просит разъяснений. Да и перевели бы ему‚ что тут можно понять?..

4

Выяснение родства продолжается. Когда разошлись на стороны‚ где потеряли друг друга‚ кто потерял?

– Мой дед был среди первых. Рыл канавы‚ чтобы отвести болотные воды‚ мотыжил землю‚ прокладывал в горах дороги – первопроходец-зачинатель.

– Мой дед был среди последних. Его сын уже не ходил в иешиву‚ а надел кожаную тужурку и шагнул в революцию...

...юноши в кожаных тужурках‚ неистовые бунтари с маузером на боку и непреклонностью во взоре, – их заливали в бетон‚ обкладывали бронзой и нержавеющей сталью‚ чтобы не порушило время‚ а они – под бронзой или под книжным переплетом‚ немые‚ слепые‚ безголосые – терпеливо ожидали освободителя‚ который явит их миру в плоти и крови‚ без прикрас и непробивемого равнодушия потомков. Где она‚ та история‚ что схоронилась за спиной? Нет‚ в сущности‚ истории, есть мифология‚ которую творим ежечасно в семьях‚ народах‚ государствах. Все вокруг мифотворцы-украшатели в досаде от упущений, в тоске по сгинувшему, а то и от страха‚ чтобы не оказаться лицом к лицу с истинным прошлым…

Первопроходцев тоже заливают в бетон.

Шпильман предлагает:

– Создадим для потомков семейный миф. Станем двоюродными братьями‚ навсегда изменив прошлое.

– Троюродными‚ – советует новый родственник. – Труднее опровергнуть.

– Станем троюродными. Познакомим детей-внуков. Между прочим‚ где ваши дети?

– Дети здесь. Вполне преуспевают. Когда уезжают в отпуск‚ хожу к ним. Кормить хомяка. Вчера оповестили: "В октябре нас не будет. Готовься сидеть с внуками".

– Перегружают вас, дедушка.

– На радость. Это на радость…

…они дожидаются его в пижамах после ванны, не кладут головы на подушки, а Живущий поодаль спешит через весь город, двумя автобусами с пересадкой. Прибегает – начинает с порога: "В одном доме жила белка, которая открыла однажды дверцу и выбралась из клетки на свободу. Стали ее искать – на кровати, под кроватью, на полке с одеждой и вдруг видят: летят штанишки через всю комнату, с полки на стол, со стола на шкаф, со шкафа на подоконник, а в штанишках запряталась…" Всеобщий вопль: "А в штанишках – белка!.." – "Правильно. Просят ее отдать – не отдает, летают по комнате любимые штанишки Томера с огромным пушистым хвостом; папе не поймать белку, маме не поймать: как же Томеру без штанишек?.."

Ведут по пляжу больных, ущербных, погруженных в тайны страданий, словно выгрызает изнутри червь неусыпный. Один тянет ногу. Другую держат за руку. Катит в коляске самый из всех калечный. Вот подступит час истины, и наверху всё разъяснят, даже самому непонятливому: зачем жил, ради чего мучился… Позади всех шагает задумчивый мужчина, по-тюленьи медлительный. Шея искривлена. Голова прижата к плечу. Лоб изборожден морщинами от скорбного потока мыслей. Останавливается, разводит в недоумении руками, говорит глухим басом – языку туго во рту:

– Букашки-таракашки кругом, жучки-козявочки… Их и не видно по малости, а за спиной – крылья. Крылья!.. За что же нас обделили?..

Идет дальше.

– Люди непохожие... – грустит Шпильман. – Одинаковыми нас делает только смерть.

Плавающий поодаль тоже грустит:

– Замечательно сказано. Хочется запомнить и использовать по назначению‚ даже если не согласен.

Шпильман устраивается поудобнее на воде и начинает рассказ, поражающий воображение…

5

Так уж оно случилось, что в песочные часы…

…которые заполняли содержимым…

…ненароком попали два муравья.

Два.

Всего два.

Это были огромные часы ростом с ребенка, сделанные на заказ, и песок в них – чистый, просеянный, золотистый – ссыпался книзу долго, очень долго, час, а то и четыре, и всякий раз вместе с песком ссыпались вниз те муравьи.

Два.

Всегда два.

Неотличимые со стороны.

Часы стояли на возвышении в окружении мягких удобных кресел. В креслах располагались пациенты с ограниченной ответственностью за свои поступки, которые прежде считались буйными, а теперь смотрели неотрывно на струйку песка и утихали душой. Потому и подразделялись они на группы – душевноутихающие и душевноутихшие, в зависимости от результатов лечения.

Когда песок стекал вниз до последней крошечки, приходил служитель, переворачивал часы, и всё начиналось сначала, с завтрака до обеда, с обеда до ужина, и даже ночью утекал песок, завораживал тонкой неистощимой струйкой – тех, кто страдал бессонницей. Это был новый метод лечения, который давал прекрасные результаты, – если, конечно, не учитывать муравьев, обреченных на пожизненное проскальзывание через малое отверстие.

А их было двое.

Только двое.

Один и еще один.

Жизнь в часах оказалась хлопотной и беспокойной. Не успевали они отстроить крохотный муравейник, не успевали в нем обосноваться, как наступало время проваливаться вместе с песком в нижнюю половину. Тут же появлялся за стеклом некий тип, переворачивал часы, и приходилось заново налаживать порушенную жизнь. С утра до полудня, с полудня до вечера, и даже ночью не доставалось им покоя.

Так они и жили за неимением иного, трудолюбивые муравьишки, которым некогда было поговорить, подумать, познакомиться поближе друг с другом.

Вдвоем.

Всегда вдвоем.

И каждый сам по себе.

Время осыпалось неслышно. Муравьи осыпались, поспешая вослед. Глядели на это душевнопритихшие, завороженные бегучим песком, и лишь один был непокоен, отягощенный смутным разумом. Когда переворачивали песочные часы, он тут же вставал на голову и кричал:

– Пересыпаюсь… Ха-ха! Я тоже…

Служитель усаживал его в кресло, и он затихал до следующего раза, чтобы вновь пересыпаться за компанию…

Но однажды заполночь случилось непредвиденное. Заснул служитель на своем посту, не перевернул часы, и ненадолго наступило затишье. Муравьи достроили немудреное жилище, обосновались в нем, впервые ткнулись головой к голове.

– Поесть бы… – сказал один.

– Выбраться бы отсюда… – сказал другой.

– Отсюда не выберешься.

– Здесь не поешь.

Это были дни, когда Шпильман лечил разгулявшиеся нервы. Буйным он пока что не числился, но и покоя за ним не наблюдалось в разброде желаний, вышедших из повиновения. Постучал в стекло, привлек их внимание, сказал, завлекая: