Александрийский квартет. Клеа - Лоуренс Даррелл Страница 38

Здесь ее лицо приняло одно из самых идущих к нему выражений, а именно — невыразимой печали; и она положила руки себе на грудь. Сказать тебе по секрету? Я не был уверен, что она не врет ; мысль недостойная, конечно, но в конце концов… я вообще человек недостойный.

Я: «А ты ходила туда еще хоть раз?»

Она: «Нет. Хотелось очень, но я все не решалась. — Она даже вздрогнула. — Я так почему-то привязалась к этому дивану, а ведь и видела-то его всего один раз. Бог знает, где теперь этот диван. Понимаешь, я ведь до сих пор наполовину уверена, что это был всего лишь сон».

Я тут же сообразил по случаю трубку, скрипку и охотничью шапочку — ну чем не Шерлок Холмс? А что, я всегда отличался повышенной склонностью к разного рода поискам кладов. «Ну так пойдем сходим», — бодро сказал я. В худшем случае, подумал я, подобный визит сыграет роль катарсиса. Как оказалось, я ничего сверхъестественного не предложил: к моему немалому удивлению, она тут же встала и надела плащ. Мы молча пошли рука об руку к западным окраинам города.

Арабский квартал был расцвечен огнями и флагами, шел какой-то праздник. Недвижное море, высоко в небе крохотные облака и луна — как неодобрительно нахмурившийся архимандрит какой-то иной веры. Запах рыбы, кардамона и жаренных с тмином и чесноком потрохов. Воздух полон дребезжанья мандолин, вычесывающих свои душонки из этой смрадной ночи, будто вшей, и скребущих, скребущих до крови! Воздух тяжек. И каждый вздох пробивает в нем дырку. Чувствуешь, как куски его падают в легкие и, дробленые, сыплются потом обратно, словно из свинцовых кузнечных мехов. «Брр! — подумал я, — скверный свет и скверные звуки. И они еще толкуют мне о восточной романтике! Да сходи ты в любой Божий день в брайтонский „Метрополь“ — и все дела!» Освещенную часть квартала мы прошли шагом быстрым и целеустремленным. Дорогу она знала назубок, и хоть шла глядя под ноги, вся в себе, но с пути не сбилась ни разу. Потом улицы стали темней, погрузившись понемногу в сплошную фиолетовую мглу, сузились и принялись петлять и выкидывать коленца. В конце концов мы выбрели на обширный пустырь — и небо в звездах. Смутные очертания какого-то большого полуразвалившегося дома. Теперь она шла медленней и не слишком уверенно: искала дверь. Сказала шепотом: «Хозяин тут старик Меттрави. Он больной, лежит в постели. Дверь всегда открыта. Но из своей постели он слышит все. Дай руку». Факир из меня никакой, и, должен признаться, в эту плотную оболочку тьмы я ступил с ощущением некоего смутного беспокойства. Рука у нее была прохладная и твердая, голос ровный — ни единой тревожной ноты, ни следа возбуждения или страха. Я слышал — или мне казалось, что слышал, — как по гнилому дереву вокруг снуют бесчисленные крысы, по самым ребрам ночи. (Как-то раз во время грозы я наблюдал в развалинах, как вспыхивали на кучках мусора здесь и там их мокрые, жирные тела.) «Боже Всемилостивый, — взмолился я, не вслух, естественно, — помни, очень тебя прошу: я, конечно, английский поэт, но из этого вовсе не следует, что я заслуживаю смерти от крысиных зубов». Мы двинулись по длинному коридору тьмы, и под ногой скрипели рассохшиеся доски; ступать приходилось с немалой осторожностью, ибо не все доски были на месте, и я уже начал подумывать, а не над самою ли Великой Бездной мы идем? Воздух отдавал сырой золой и тем характерным запахом потного черного тела, который не спутаешь ни с чем. Белая потная плоть пахнет совсем по-другому. Запах плотный, с толикой сероводорода, как от львиной клетки в зоопарке. Потела Тьма, собственной персоной, — а почему бы и нет? Ежели у Тьмы есть кожа, они с Отелло близнецы. Смелостью особенной я никогда не отличался, и мне вдруг захотелось в туалет, но я раздавил эту мысль как таракана. Мочевой пузырь обождет. Мы шли все вперед, потом за угол, обогнув… перекрытый гнилыми досками кусок тьмы. Потом она внезапно сказала шепотом: «Мне кажется, мы пришли!» — и толчком отворила дверь в другую непроницаемо темную полость. Но это все ж таки была комната, и не маленькая: воздух был куда прохладней. Не видно было ни зги, но объем как-то чувствовался сам собой. Мы оба глубоко вздохнули.

«Да», — шепнула она раздумчиво, нашарила в бархатной сумочке коробку спичек и неуверенно чиркнула. В самом деле, комната, и очень высокая, так что вместо потолка, невзирая на яркий желтый огонек, она оказалась перекрыта все тою же тьмой; и тусклый свет звезд в большом, с выбитыми стеклами окне. Стены выкрашены ярью-медянкой, штукатурка пообсыпалась, и единственное украшение — без порядка и смысла отпечатки маленьких синих ладошек по всем четырем стенам. Как если бы куча пигмеев посходила вдруг с ума по синей краске, перемазалась и принялась затем, стоя на руках, скакать по стенам! Чуть влево от центра покоился огромный мрачный диван, выплывший из полумрака подобием варяжского катафалка; полупереваренный временем реликт какого-нибудь забытого оттоманского халифа, весь в проплешинах и дырах. Спичка погасла. «Вот он», — сказала она, сунула мне в руку коробок и исчезла. Когда я снова зажег спичку, она уже сидела у дивана, прижавшись к нему щекой, и гладила этого монстра ладонью. Сосредоточенная донельзя. Гладила чувственным таким движением, а потом сложила на нем лапки, как львица, стерегущая свой завтрак. Была во всей этой сцене некая фантастическая напряженность, но на лице у нее — совершеннейшее спокойствие. (Человеческие существа, помню, подумал я, подобны органам. Вытягиваешь на себя клапан с надписью «Любовница» или «Мать» и тем высвобождаешь соответственный набор эмоций — слезы, либо вздохи, либо нежные слова. Порою, приложив определенные усилия, я думаю обо всех нас не как о живых людях, но скорее как о сложных комплексах привычек. Я, собственно, вот о чем — а не вышло ли часом так, что греки привили нам идею индивидуальной личностной души отчасти «на авось», в некой диковатой надежде: а вдруг примется (есть, кажется, в вакцинации такое слово?) — уж больно идея-то хороша! А ну как все мы возьмем и дорастем до воображаемого уровня, взлелеяв частицу небесного пламени каждый в своей индивидуальной личностной груди? Так принялась она или нет? Кто может сказать с уверенностью? Ведь у некоторых из нас еще сохранились некоторые — рудименты, так сказать. Может быть…)

«Они нас услыхали».

Где-то далеко во тьме задребезжал бранчливый старческий голос, и тишина рассеклась вдруг на тысячу кусков, звук множества ног по сухим гнилым доскам. Откуда-то издалека пришла полоска света, словно приоткрыли и снова заперли на небесах дверцу топки — и только-то; вспыхнула спичка. И — голоса, по-муравьиному тонкие голоса! Через какой-то не то люк, не то лаз, через сколоченный из тьмы квадрат вдруг хлынули маленькие девочки в хлопковых ночных рубашонках, набеленные до полного неправдоподобия. На пальчиках колечки, на ножках бубенцы. И музыка, и музыка летит во все концы! У одной из девочек в руках был источник света — блюдечко с расплавленным воском и в нем фитилек. Они забормотали все разом, гнусавя, пришепетывая, щебеча непристойности самого последнего разбора, — но увидели Жюстин, сидящую у гроба викинга, и опешили; голова ее (уже с улыбкой на лице) была повернута к ним в полупрофиль.

«Я думаю, нам пора», — сказал я тихо; ибо несло от этих маленьких призраков не дай Бог, и как-то уж слишком назойливо, не прекращая просительно щебетать, они все щупали меня за талию тонкими кожистыми ручонками. Но Жюстин обернулась к девочке с коптилкой и сказала: «Неси свет сюда, чтобы всем было видно». И, когда свет принесли, она вдруг повернулась к ним, поджала ноги под себя и заговорила высоким звенящим голосом уличного сказителя: «Соберитесь вокруг меня, о благословенные Аллахом, и вслушайтесь в ту полную чудес историю, что я поведаю вам сейчас». Эффект был — будто током ударило; они все мигом собрались вокруг нее, как пригоршня прелых листьев под ветром, теснясь, сбиваясь в кучу. Некоторые полезли даже на диван, подталкивая — в предвкушении — друг друга локтями. И тем же торжественным сочным голосом, на грани непролитых слез, Жюстин заговорила снова, один в один копируя манеру здешних бродячих сказителей: «О, вслушайтесь в слова мои, правоверные, и я открою перед вами сокровища истории о Юне и Азизе, о великой их — на тысячу лепестков — любви и о тех несчастьях, что обрушились на них злою волей коварного Абу Али Сарак Эль-Мазы. Во дни великого и славного халифата, когда головы сыпались, будто яблоки, и маршировали армии…»