Черный ящик - Амос Оз Страница 38

9.8.76

Здравствуй, Алек!

Вчера утром я поехала в Хайфу – навестить твоего отца в санатории на горе Кармель. Но по дороге, поддавшись минутному порыву, я вышла на остановке в Хедере и села в автобус, идущий в Зихрон. Что искала я у нашего сына? Я даже не пыталась представить себе, как он примет меня. Что стану делать, если он меня выгонит? Или посмеется надо мной? Или спрячется от меня в какой-нибудь заброшенной кладовой? Что скажу ему, если спросит – зачем явилась?

Попытайся представить себе эту картину: бело-голубой летний день, хотя и не очень знойный, и я – в джинсах, в тончайшей белой блузке, с соломенной сумочкой через плечо, похожая на студентку на каникулах, – я стою в нерешительности перед ржавыми железными воротами, которые заперты ржавой цепью и ржавыми замками. Под моими босоножками поскрипывает очень старый серый гравий, сквозь который пробиваются колючки и сорняки. В воздухе – жужжание пчел. Сквозь погнувшиеся решетки открывается моему взгляду замок из темного зихронского камня. Зияющие окна – словно пасти без зубов. Рухнувшая черепичная крыша. А из недр дома, как языки пламени, вырываются дикие побеги бугенвиллей и сплетаются с жимолостью, впившейся своими коготками в наружные стены дома.

Почти четверть часа простояла я там, безотчетно, словно видя в этом спасение, пытаясь найти ручку, которая была здесь тысячу лет назад. Ни звука не доносилось ни из дома, ни со двора. Только ветер шелестел в кронах старых пальм и еле слышно перешептывались иглы сосен. Сад перед домом зарос колючками и пыреем. Разросшиеся олеандры, усыпанные красными цветами, полностью, словно пираты, захватили и бассейн с золотыми рыбками, и фонтан, и мозаичную террасу. Когда-то здесь стояли каменные скульптуры, странные, бесформенные работы Мельникова. Наверняка, их давным- давно украли. Легкое дыхание гнили коснулось моих ноздрей и исчезло. Вспугнутая полевая мышь стрелой пронеслась у моих ног. Кого же ждала я? Быть может, дворцового лакея, который появится в своей парадной ливрее и с поклоном отворит мне ворота?

За истекшее время Зихрон приблизился к твоему дому, однако пока еще не вплотную. На склонах холма видела я новые виллы, украшенные безвкусными башенками. Их уродство слегка затушевало претенциозность архитектурных изысков твоего отца. Время и разрушения выдали этой меланхолической крепости тирана нечто вроде отпущения грехов.

Невидимая птица прокричала надо мною, и голос ее был так похож на лай, что на секунду я перепугалась. А затем вновь воцарилось безмолвие. С востока открывались мне отроги гор Менашше, покрытые лесами, полыхающие трепещущим зеленоватым сиянием. А с запада – море. Серое, как твои глаза, затянутое дымкой, простиралось оно до самых банановых плантаций, среди которых поблескивали пруды для разведения рыбы, принадлежащие соседнему киббуцу. Против этого киббуца отец твой некогда яростно двинулся крестовым походом – пока вы с Закхеймом не нанесли ему жестокое поражение и не упрятали в санаторий на Кармеле. Чужая рука начертала краской на ржавых воротах предостережение в старомодном стиле: «Частное владение. Вход категорически воспрещен. Нарушители будут наказаны но всей строгости закона». Но и это предупреждение выцвело за долгие годы.

Безмолвие этого места казалось бесконечным. Полная пустота. Как будто само пространство отвечало по всей строгости закона. И вдруг охватила меня тоска по тому, что было и чему нет возврата.

Острая тоска пронзила меня, словно физическая боль, – тоска по тебе, по нашему сыну, по твоему отцу. Я думала о твоих детских годах, прошедших на этой печальной вилле, – без матери, без брата или сестры, без друга, если только не считать маленькой обезьянки, принадлежавшей твоему отцу. О смерти твоей матери. Она умерла зимней ночью, в три часа, но ошибке оставленная в одиночестве, без присмотра, в своей комнате. Ты показывал мне однажды эту комнату, похожую на камеру, прямо под стропилами крыши, с окном, выходящим на море. Медсестра вечером ушла домой, сиделка, дежурившая по ночам, не пришла, а отец твой отправился в Италию, чтобы привести корабль, груженный железом, необходимым для строительства. Я запомнила ее лицо на коричневой фотографии, выполненной в русском стиле, всегда стоявшей между двумя белыми свечами на этажерке в библиотеке твоего отца, а за фотографией - неизменная ваза с цветами бессмертника. Конечно же, все это сгинуло: нет ни фотографии, ни вазы, ни свечей, ни цветов бессмертника.

Стоило мне вспомнить о той фотографии – и я ощутила запах табака, печали и водки, запах, который всегда окутывал твоего отца и которым были пропитаны все его многочисленные комнаты. Так пропитан теперь запахами моря и пустыни наш сын. Неужели я – причина вашего крушения? Или, наоборот, несчастье уже гнездилось в вас, а я напрасно пыталась вернуть то, что невозвратимо, и исправить то, что заведомо не подлежит исправлению?

Я стала двигаться вдоль забора, пока не нашла пролом, через который пробралась, низко пригнувшись под колючей проволокой. Обошла дом издали, продираясь сквозь заросли бурьяна. Вновь напугала меня лающая птица. Колючки, вымахавшие до самых моих плеч, цеплялись за одежду, впивались в кожу, пока я прокладывала себе дорогу к заднему двору. Возле сарая, где хранился садовый инвентарь, в тени кривого эвкалипта, на котором ты в детстве соорудил себе летающую крепость, я нашла разбитую садовую скамейку. Исцарапанная и пропыленная, я рухнула на нее. Из дома сочилась тишина. Голубь влетел в одно окно и вылетел в другое. Ящерица, похожая на змейку, юркнула под груду камней. У ног моих навозный жук, изнемогая от усилий, толкал какой-то маленький шарик. Крик лающей птицы послышался где-то вблизи, на расстоянии брошенного камня, но увидеть ее мне не удалось. Две осы, сцепившись в смертельном поединке, а может, в безумстве соития, вычерчивали в воздухе извилистую линию, пока не рухнули с глухим стуком на скамью. Разбились вдребезги? Помирились? Стали единой плотью? Я не осмелилась наклониться над ними. Все выглядело заброшенным. Неужели Боаз вновь сбежал в свои странствия? Страх охватил меня. Потянуло легким душком тления, смешанным с ароматом эвкалипта. Я решила еще чуточку отдохнуть, а затем исчезнуть. У самого сарая в куче тронутых гнилью веток я заметила ржавые садовые ножницы. Еще валялся там разобранный вентиль. И два огромных деревянных колеса, наполовину вросших в землю. Среди всего этого запустения я обнаружила садовый стол, вокруг которого мы некогда сидели, шутили, пили гранатовый сок со льдом из точеных греческих бокалов, ели острые маслины. Что осталось от стола? Разбитая мраморная столешница, чудом удерживаемая тремя пнями, вся загаженная зеленоватым голубиным пометом. Надо мной задумчиво плыли на восток перистые облака. Тысячи лет минуло с того летнего дня, когда впервые ты привел меня сюда, чтобы похвастаться мною перед твоим отцом или продемонстрировать мне отцовские богатства. Еще по дороге, в твоем армейском джипе, которым ты так чванился, – с антенной и пулеметом на турели, – ты как бы шутя предостерег меня, чтобы я не смела влюбляться в твоего отца. А он и вправду вызывал во мне какое-то смутное материнское сострадание: он походил на огромного пса, этакого не слишком умного великана, скалящего зубы забавы ради, лающего громовым голосом, но в то же время виляющего не только хвостом, но едва ли не всем своим туловищем, умоляющего о капле ласки, исполняющего танец дружелюбия, бросающегося вперед и возвращающегося назад, чтобы положить у ног моих какую-нибудь веточку или резиновый мячик.