Дорога обратно - Андрей Дмитриев Страница 38

Дверь открыл старик в валенках, ничего не спросил, кивнул большой лысой головой и, шаркая, скрылся в тесной глубине квартиры. Оставшись один в прихожей, Зоев аккуратно прикрыл за собой дверь; повинуясь тишине, царящей в квартире, он, как мог неслышно, прошел в комнату. Увидел накрытый стол, вокруг которого сидели: тот же лысый старик, старуха и две женщины в глухих платьях — одна обыкновенная, другая беременная. Женщины посмотрели на него спокойно.

— Я Зоев, — сказал Зоев, и собственный голос, прозвучавший слишком громко, испугал его.

— А я сразу поняла, — засуетилась старуха, наливая гостю водку и маня его к столу — Я им всегда говорила, что вы обязательно должны будете приехать: не может быть такого, чтобы вы не приехали…

— Мама, помолчи, — хрипло сказала беременная.

— Вы и вправду вовремя, — вежливо и бесстрастно проговорила другая женщина. — Мы как раз собираемся с ним повидаться, так что пальто можете не снимать… Вы ведь уступите товарищу Зоеву место в машине? — обратилась она к старухе. Та обиженно поджала белые губы, но промолчала.

Зоев подсел к столу. Медленно, чтобы оправдать свое и общее молчание, выпил рюмку, медленно сжевал бутерброд с вареной колбасой, внимательно очистил шарф от хлебных крошек и, как только засигналил за окном автомобиль, первым поднялся из-за стола. Женщины принялись торопливо засовывать в сумку недопитую водку, бутерброды, заворачивать в газету тяжелые красные цветы, и он сообразил, что ехать придется, по-видимому, в больницу…

Сидя рядом с шофером и неохотно вбирая в себя засоренный сараями пейзаж окраины, Зоев суеверно тревожился о том, что сулит ему в дальнейшей жизни это нелепое и по всему обидное завершение года. Когда сараи, поленницы и щербатый штакетник остались позади, когда заголубел на солнце снег у обочин, замелькали золотые сосенки, засверкало на огромном пространстве замерзшее озеро, Зоев приободрился, и собственный поступок начал казаться ему уже не бестолковым, но красивым… Пренебречь новогодними удовольствиями и отправиться к черту на рога, чтобы развеять чью-то больничную тоску, — это красиво, это зачтется там; он обернулся, чтобы не себе одному, но и этим незнакомым людям сказать что-нибудь бодрое, убедительное, но не решился. Беременная тяжело дышала и была мрачна. Другая женщина неподвижно глядела в окно, и глаза ее, обращенные к открытому солнцу, не моргали. Встретив пристальный взгляд старика, Зоев отвел глаза, и унявшаяся было тревога вновь напомнила о себе… Последние письма хновского майора были нервны, бессвязны, многозначительны. Зоева зазнобило от внезапной догадки, что майор лежит не в обычной палате, а в особенной, запертой особенным ключиком, там, где не гаснет по ночам неяркая красная лампа, где, бодрствуя, видят сны, где во сне горько плачут, где и сам он провел когда-то не один месяц, спасаясь от несмолкаемых чужих шагов за спиной, от страха смерти, головокружений и от призыва на военную службу… «Волга» свернула в поле. По едва обозначенным в неглубоком снегу колеям въехала на пологий взгорок и встала возле белых кирпичных ворот. Зоев выбрался наружу, и, пока беременная своим хриплым и не терпящим возражений голосом убеждала шофера полчаса подождать, изучил табличку на воротах — табличка все разъяснила и, должно быть, поэтому успокоила:

МОГИЛЬНЫЙ МУСОР ЖЕЧЬ ВОСПРЕЩАЕТСЯ.

… — Я ее не боюсь, — говорил Зоеву старик после тяжелого поминального обеда. — Раньше так страшно боялся, что даже из дому ушел. Много где побывал, много чего повидал, кем только не работал — чаще всего, конечно, вахтером или сторожем… Короче, жил так, чтобы побольше впечатлений и чтобы почаще отвлекаться. И всюду искал верный способ продлить жизнь до невозможного. От мяса отказался. Редечный сок пил. Отруби ел. Выпаренную воду внутрь принимал. Богу молился. Голым по снегу валялся, потом устал…

— Мне показалось, вы едите не одни только отруби, — заметил Зоев, задремывая под неясный, вялый говор женщин, моющих на кухне посуду.

— Я теперь ем все, — тихо и гордо сказал старик. — Я колбасу ем. Я сыр ем. Я даже сало ем. Потому что после долгих скитаний я наконец понял: смерти не нужно бояться — она нам не враг, она нам сладкий сон после трудного дня. К ней нужно готовиться, как мы готовимся ко сну, когда нам позволяют условия — то есть с чувством, с толком и с удовольствием… Тут, как говорится, и душ принять, тут и зубки почистить, и простынку свежую постелить, тут и белую маечку надеть, а после — устроиться поуютнее, славную книжечку почитать, потом свет погасить, самому себе улыбнуться и пожелать самому себе спокойной ночи… Я говорю несколько иносказательно, но вы, товарищ Зоев, наверняка должны меня понять. Я раньше боялся смерти, потому что видел ее какой-то торопливой, жестокой, грязной, простите, вонючей, а другой я ее не видел. На нашем веку, товарищ Зоев, ни ко сну, ни к смерти приготовиться никогда не было времени и никогда не было подходящих условий: отсюда наш страх и все глупости, от него происходящие. Но я, товарищ Зоев, оптимист. Я вижу: времена наконец настали спокойные, и спешить больше некуда. Я это первый понял. Скоро все поймут и будут счастливы.

— Как же вы, интересно, готовитесь, кроме того, что едите колбасу? — спросил Зоев, не скрывая насмешки, и старик ответил с достоинством:

— Внутренне.

Зоев решился.

— Я жду, жду, но никто мне ничего не говорит, — пожаловался он старику. — А я должен знать, что с ним произошло.

— Я не вправе, — тускло ответил старик. — Если барышни вам сами об этом не говорят, значит, это им неприятно… Идите в прокуратуру, идите прямо к следователю, который этим делом занимается… Барышни вот-вот посуду домоют и выть начнут, так что вы лучше прямо сейчас и идите.

Уважительно изучив редакционное, академическое и писательское удостоверения Зоева, следователь запер кабинет изнутри и предложил гостю выпить по случаю наступающего Нового года. Измученный удушливыми излияниями отца Елизаветы, Зоев опасался пьяных разговоров, но следователь не был расположен к болтовне; молча допил, молча спрятал в сейф пустую бутылку, оттуда же извлек папку с делом и, чтобы не мешать Зоеву, встал у зарешеченного окна лицом к решетке… стоял и курил одну сигарету за другой, выпуская желтый дым в морозную форточку. Подал голос лишь тогда, когда Зоев попросил разрешения снять копию с письменных показаний обвиняемого.

— Валяйте, переписывайте. Но учтите, иду на должностное преступление. Если вздумаете кому-нибудь в Москве это показать…

— Ни в коем случае! — испуганно заверил Зоев.

— Наоборот! — уныло рассмеялся следователь. — Обязательно покажите и не забудьте сказать, что это следователь Стригунков допустил вас к делу… Вдруг повезет, и меня отсюда наконец попрут… Пишите, пишите пока. Разве я не понимаю, какая тут зарыта пища для ума!

Зоев достал авторучку, нашел на столе серо-желтый лист казенной бумаги и принялся старательно выводить на листе:

«Я, Козов Константин Сергеевич, постоянно проживающий в г. Ленинграде, временно проживающий в г. Хнове и работающий литературным сотрудником газеты „Хновский Кибальчиш“, познакомился с сотрудницей библиотеки ДК железнодорожников Галиной Трутко, брошенной своим мужем, ныне потерпевшим. Между мною и одинокой женщиной возникло глубокое взаимопонимание и искренняя привязанность. Когда к ней решил вернуться Трутко, я ему обрадовался, потому что знал от Галины и от других жителей Хнова, что он глубоко эрудированный, интеллигентный, знающий человек. Я хотел его дружбы, и мы стали дружить. Мы вели с ним разговоры о прочитанном, о вечном, на эстетические и морально-этические темы. Общение с ним меня обогащало. Он мне честно признавался, что страдает без Галины и чувствует себя перед нею виноватым. Я честно говорил ему, что тоже не могу жить без Галины. Однажды, когда он был слишком нервным и возбужденным, я предложил ему дуэль, надеясь, что такое нелепое предложение обратит разговор в шутку. Однако он все понял всерьез и сказал, что будто бы и сам об этом думал, несмотря на хорошее ко мне отношение. Я очень надеялся, что вопрос будет снят отсутствием необходимого оружия. Я не учел того, что майор ВВС является человеком военным. Он достал два пистолета Макарова и сказал, что с дуэлью надо поторопиться, иначе пропажа пистолетов будет обнаружена. Сегодня, то есть 21 ноября 1979 года, мы с ним вышли на берег озера. Я честно сказал ему, что не смогу в него стрелять. Я подумал, что на этом дело и кончится, но Трутко сказал, что дело не может так кончиться, потому что это будет невыносимо. Он предложил, чтобы Галина не досталась никому, и, чтобы никому потом не пришлось отвечать, вместе пустить себе пулю в лоб каждый из своего пистолета. Я был абсолютно убежден, что он шутит, и поэтому тоже в шутку согласился. Мы взяли пистолеты, отошли друг от друга на шесть шагов, и я все время думал, как он сумеет закончить шутку и при этом ее не испортить. Я думал только об этом. Я даже не поверил, когда он громко выстрелил себе в висок. Я глубоко потрясен случившимся. Виновным себя не признаю. Мне весь день задают странный вопрос: думал ли я, чем все это кончится. Всем отвечал и заявляю письменно: нет, я не думал, что он такой дурак».