Парень с соседней могилы - Катарина Масетти Страница 38

сколько их осталось

Всякий создает себе ад из самого для него страшного. У средиземноморских народов ад был вечным пеклом, северяне представляли его как царство мороза и безмолвия.

Я подвергала себя адским мукам, на манер фильма прокручивая в голове все упущенные возможности и совершённые мною ошибки.

Через неделю после прощания на кладбище до меня дошло, что это всерьез. Только через неделю. Вечером я позвонила Бенни, пытаясь снова наладить связь. Он не подошел к телефону, и я поняла, что человек избегает меня.

Тут-то перед глазами и закрутился фильм. Сначала шли кадры того, как Бенни показывает мне планы переустройства дома. Чем больше я их просматривала, тем больше уясняла себе, что превратилась в Дональда Дака — гадкого, деятельного Дональда Дака, который все знает лучше всех. Я говорила: «мы» не должны торопиться и должны приспосабливаться, — а имела в виду, что приспосабливаться надо ему, Бенни. Я придумывала разные решения, но неизменно исходила из того, что идти на жертвы должен он (фактически не думала о нем). Я пребывала в полной уверенности, что раз домогаются меня, выбирать мне. Каких-нибудь две недели назад я не знала, чего хочу и чем согласна пожертвовать сама. Скорее всего, ничем.

Не зря Инес сказала: «Ты была не похожа на себя. Раньше я тебя такой не видела». Да, я испытывала необыкновенные чувства, и она — в отличие от меня — уловила это. Теперь мое увлечение так дало мне по башке, что я две недели просидела на бюллетене.

Я не пропускала учебу или работу по болезни со времен гимназии. Накупив йогурта, хлеба и яиц, я добрела домой и больше никуда не выходила, все крутила свой фильм. По нескольку раз в день надевала куртку — и вешала ее обратно в шкаф.

Эти две недели запомнились мне прежде всего перепадами настроений.

Временами меня обуревала злость на Бенни: он ведь тоже, черт бы его побрал, не желает поступиться ничем из своей жизни! Я, видите ли, должна переехать к нему, чуть ли не сразу бросить работу, ходить по струнке — вплоть до того, что согласиться отдать в руки Вайолет своего ребенка. Сам же Бенни пока не пожертвовал ничем. Сделал одну-единственную уступку — ремонт в спальне, и то даже не подумал спросить о моих желаниях. Упрямый. Своенравный. Требовательный.

В тот вечер я снова позвонила ему — чтобы отругать. Он опять не подошел к телефону. Негодяй…

А временами я подползала к зеркалу и видела свое зареванное лицо. Женщинам с моей внешностью нельзя плакать: при белесых ресницах еще и красная, опухшая физиономия. Я уродина, говорила я себе, никто, кроме Бенни, не разглядит во мне ничего хорошего. А он не только разглядел, но и показал мне. Благодаря ему я обернулась красавицей… теперь же его колдовские чары рассеялись.

В тот вечер я опять позвонила Бенни — выплакаться и молить о снисхождении. После двух-трех гудков я бросила трубку. Еще не хватает стать сопящим плакальщиком Стеном!

Больше я звонить не пробовала. Метания от одного образа Бенни к другому продолжались. То я представляла его себе в лесовладельческой кепке… или громко хлебающим суп… или со своим просторечным выговором бросающим мне излюбленные фразы консерваторов. А то видела его совсем иным. Вот он хохочет на крыльце Рябиновой усадьбы, жесткие вихры торчат в стороны, на коленях кошка, которую он гладит. Вот его мускулистые руки мечут сено в гигантские стога…

И я опять плакала и выводила строку за строкой в синей записной книжке. И, в зависимости от настроения, то вытаскивала из розетки телефон, то снова включала — в ожидании звонков, которых, как я знала, не будет.

Еще я помню, что минуты тянулись невыносимо медленно, их было слишком много для каждого часа и суток. Я постоянно смотрела на часы. И с трудом заставляла себя съесть хотя бы йогурт. Однажды, когда мне почудилось, что наступает острое истощение, я, зажав нос, влила в себя одно за другим три яйца. В основном я выживала на бульоне.

Такого кошмара со мной не творилось даже после смерти Эрьяна. И я не стыдилась перед покойным, который теперь вовсе изгладился из памяти.

Помочь мне перекантоваться могла бы Мэрта, но ее отправили в санаторий в Смоланде. К тому же пережитое ею было неизмеримо хуже того, чем мучилась я, — если ад может быть «хуже» или «лучше».

Так что я плакала и за нее. Через две недели я потащилась на работу. В библиотеке считали, что у меня был сильный грипп. Справку от врача видел один Улоф, который тут же сказал: если я хочу с кем-то поговорить, он всегда пожалуйста. Я знала, что разговор пошел бы мне на пользу, но не приняла предложение.

Я с головой ушла в работу, и это было прекрасно. Мое самочувствие хотя бы отчасти напоминало прежнее, только если у меня не было свободной минуты. Стоило мне вернуться домой (или даже пойти одной обедать), как с лицом начинали происходить всякие странности. Казалось, оно сложено из деталей конструктора и того гляди распадется на части. Ночью я, естественно, маялась бессонницей и перебирала в голове всё, чего мы с Бенни не сделали и уже никогда не сделаем. Каждую ночь придумывалось что-то новое. И конца этому занятию не предвиделось.