Крысобой - Александр Терехов Страница 38

И вправду — облетело налысо, до страха. Деревья растягивались сырой черной сетью, мы крутили головами. Нигде. Нет листьев. На газонах выкашивали траву, лазали на карачках люди, светили фонари. Белили стволы. Листьев больше нет.

— Живей, — с балкона Ларионов. — Дождик!

Бросил Старого, завернул на бульвар — за лавками, меж деревьев копошились спины, красили ограды, чесали траву граблями, старую выдирали — согнутые, безглавые, насекомо шевелящиеся комки, ни единого слова, лишь вздыхала во тьме раздутая гривастая лошадь, впряженная в кузов, опускала морду, фонарь держал единственный разогнутый человек — Клинский, опирался спиной на дерево, светил в ветви над головой.

— Наконец-то! Не чаял видеть. — Кивнул на площадь. — Видели дурачка? С таким губернатором встречаем гостей!

— Это ведь дуб.

— Где? Это? Да, это дуб.

— И он облетел?

Клинский наморщился.

— Дуб, милый ты мой, не облетел. Дуб обстригли, чтоб это… Не подчеркивать эту… Короче, ради единообразия. Весь день та-ак… Котельные затопили — листья жгем. — Ободряюще похлопал меня. — Чуешь дымок? Пахнет походом! Так, а что за бабка?

— Товарищ подполковник, местная, живет по Мокроусова, три.

Старуха тащила матрас, перевязанный лентой, и вела малыша — я их прежде видел. На Клинского зыркнула сурово:

— Стоит. Тебя чего поставили — бабок гонять? Ты бумажку повесил: вывоз — чем ехать? Поездом? Как мне дите одевать?

Клинский онемел.

— Хоть ба знать, с матрасом? Што молчишь? Молчит… — Мазнула взглядом по мне. — Матрас взяла у сестры, надо его? Пойдем.

— Бабуська, — звенел внук. — А там можно будет ходить по южам?

Затопили, горячие батареи — на кухне потные окна, у медсестер под халатом — всего ничего. Среди палаты ломился стол.

— Наконец! — Витя вскочил, указал на свой погон: капитан! Хмельной. — Забирают от вас, прощаюсь!

Румяные кроличьи ломти, пироги с рыбой, пирожки с изюмом, соленая капуста, компот, крабы, яблочный пирог, груши, картошка, невеста расчищала мне место — в цветастой юбке до туфлей, собирая мне в тарелку, спрашивала глазами: да? Да!

— И куда ж от нас?

— Полковник сказал, пока порученцем при штабе. Там хлопот: каждый день прибывают войска — какие силы! Скажу тост. Возьмите чай, что ль. Владимир Степаныч сказал, до конца работы не пьете. Спасибо! Я многому научился у вас. Я понял, почему вы… И дам вам понять!

— Благодарим, так вкусно… И нас простите, ежели обижали. Приятно было… Так вкусно и много, — отвлекся от лихорадочных жеваний Старый, не надеясь на меня.

— Не обижали! Сейчас обидели… Сказали, что могли обидеть. Меня! Кушайте, закусывайте. Пойдем.

Невеста подсказала:

— Витя, ты же хотел. — Она мочила под краном комок бинтов.

— Да, я приглашаю вас всех. — Уставился на меня. — Будет свадьба!

— Нет, ты же еще хотел…

— Да! Есть же арбуз! В холодильнике. — Убежал.

— Иди, сядь. — Она пригнула мне голову и опустила на рану мокрые бинты. — Щиплет?

Я ткнулся в ее живот, детски нахмурясь, — покой. Покойное волнение и сладость. Она оперлась мне на плечо, рука легла неспокойно, поглаживая. Ларионов подхватил чашку и выбрался в коридор — пыхтел и хлебал. Старый похрустывал, как мясорубка. Из форточки в дверь потек ветер — костерный запах, спокойная ночь, беззвучие, нет людей, остужая лица, выспимся.

— Щиплет?

— Несешь арбуз? — крикнул Ларионов.

Поломалось.

— День прочь. — Архитектор пришел за мной на балкон, убирали посуду, еще нянечки меняли белье, стих ветер, словно все сделал, — Как?

— Листья сами падали? Или — чтоб каждый день не мести…

— Ох, не шутка. В том и дело, что сами — беда. На нервы народу действует, будто химию к нам принесло… Звонил на метеостанцию, за историю города — впервые. Хоть и истории той, — он заглянул под балкон и закончил глуше, — с гулькин нос. Обидно, и так город не красавец… И человек, кто строил его, потерялся, Алексей Иваныч. Наконец признаюсь: ничего-то он не выстроил сам! — И помолчал, чтоб дошло. — Хоть так даровит и в юности блистал: проект курзала Политбюро на конкурсе вторую премию взял — так! В Москве ему воли, условий не хватило, он и прибыл строить с нуля город коммунизма. А что здесь? Никакого палаццо Монтепульчиано. Мясокомбинат. Сахзавод. Комплекс рогатого скота. А он рисовал, рисовал, и ведь — хорошие мысли! А на деле выворачивали. Под окнами рисует сильные тяги, чтоб тень дать, а их так лепят, что вместо фасада выразительного — лепешка. Зачем-то добавили парапет. Вы ж видите крыши, вот все вот эти, вот ни на одной, ни на одной не соблюден замысленный Мокроусовым угол. Пишет: штукатурка белая, кладут темно-серую, почти черную — и солнце не поможет… Вон там — для чего оставили слуховые окна? Это ж ампир выходит? К чему здесь ампир?

— Ни к чему.

— У нас идею выворачивают отделкой. Мы ж не можем, если чего не хватает, чтоб сделать по проекту — остановись. Мы — делай, из чего есть. А не все можно делать из того, что есть! Конечно, ему неуютно зажилось. Вроде все сам нарисовал, а глядеть не мог: пологие фронтоны, сплошь сарайного типа. Там — двускатные крыши. Наружный отвод воды. И слепые торцы. Слепые торцы. И он перестал рисовать. И задумался: что для свободы? Не совру, он не особенно знал классику, не почитал, поэтому не ездил туда.

— Ага.

— Да! Ездят подражатели, а он — родственник, ему по наследству передается. Он соображал. Повторял: боевые части обращаются в армию только мыслью командующего. Входя в город, ты должен решить: разрушишь его или подчинишься. Что нужно в целом? Есть правильный город Гипподама из Милета. Есть город римлян. Есть город богов Аристофана — в воздухе, чтобы отделить людей от богов, — заметь, Мокроусов решил строить в земле. Так я и не понял, что это? Осталась от него любимая присказка: чтоб строить навек… должен уподобиться тем, для кого строишь. Вообразить себя рабочим, если строишь цех. Милиционером, заключенным. Ребенком, стариком. Живым… Я боялся, что уподобится — не сможет обратно. Я не все понял… Он пропал.

— Постелили, — оповестил Старый; через четверть часа вздохнул: — Больше не буду так наедаться на ночь!