Жора Жирняго - Марина Палей Страница 38

И, когда Жора в очередной раз сделал поползновение пойти к Смокве-реке топиться, его супруга — дико, по-бабьи взвизгнув и взвыв — прокричала, что есть же, ма шер, в конце концов, система приоритетов.

Так Жора очутился в Мадридском университете.

И вот из этого университета поступили от Жоры жалобы, что в Смокве-граде приглашали его очень часто на презентацию водки. (А какую бы презентацию он предпочел? Может, «Orujo de Galicia?»)

Том Сплинтер, прочитавший эти жалобы в Интернете, задал себе вопрос: а кого же на презентацию водки и приглашать-то? Правда, Том не создан для блаженства содержать винно-водочный заводик. А кабы для такого блаженства создан был, он бы именно Жору — на все презентации водки — всенепременнейше бы приглашал. Ну, конечно, соответствующим закусоном бы обеспечивал, не обидел бы. А кого же еще на такие междусобойчики приглашать, если не Жору?

…Куплю себе белую шляпу, поеду я в город Анапу. После Мадридского университета (брат проворовался и там, гастроаттракционы с Чудо-Юдо-Рыбой накрылись) Жора, правду сказать, поехал вовсе не в Анапу, а прямиком вернулся в первопрестольную Смокву.

Именно там он широкополый головной убор и купил. Однако даже после этого ни в какую Анапу не поехал. Ему предстояли титанические труды по восстановлению своего имени.

«Коротка жизнь жука-навозника, а народная память еще короче», — гласит пословица басков. За три года Жориного отсутствия о нем почти что забыли. На этом отрезке времени, равном по плотности нескольким предыдущим столетиям, смоквенскую державу накрыла лавина приключений: провалился под землю город с миллионным населением; всесмоквенская банда воров на доверии, выдававших себя за представителей инопланетного разума, села на скамью подсудимых; Бога снова отменили и снова реабилитировали, притом с повышением в должности; Министерство культуры при поддержке Министерства образования упразднило силлабо-тоническое стихосложение, сделав исключение для анапеста; представители отечественной науки, начавшие успешно клонировать вождя мирового пролетариата, получили в итоге итальянскую порнозвезду Чиччолину — и т. д. (Вообще говоря, невозможно было отыскать ни одного смоквенского семейства, где за эти годы кто-либо не был бы ограблен, избит, ранен или даже убит. А иногда означенные казусы, суммарно, доставались одной человеко-единице.)

И все эти события память народная, не сделав никаких выводов, выбросила на свалку истории незамедлительно. Тем более что такого рода «страницы истории» не остались где-то в прошлом, а, плавно перетекши в настоящее, неукротимо устремлялись в будущее. Следовало успеть увернуться, дать дорогу потоку. До «хранения» ли тут? («Река времен в своем теченьи // Уносит все дела людей // И топит в пропасти забвенья // Народы, царства и царей...» При фразе «река времен» мне всегда видится сточная канава. Или ржавая канализационная система. Или попросту фановая труба. — Т. С.)

Так вот: с такой-то памятью — у такого народа — до Жоры ли тут?

Хотел было сунуться назад — в гламур и глянец, а там уже красивых двадцатидвухлетних — как сельдей — точнее, как арестантов в бочке. Но Жора к этому был готов; он быстро сориентировался, переориентировался, переквалифицировался в кого-то там из неудавшегося графа Монте-Кристо, и начал новое свое новое громыхание с того, что — в одном из самых горластых листков столицы — выгрыз себе постоянную колонку под названием «Свой шесток».

Там он возникал ежепятнично — в неотъемлемом, даже как бы неразъемном с головой аксессуаре, ставшем в некотором роде его, Жориным, Trade Mark, если не сказать Logo (ну да: пушкинские бакенбарды, лермонтовский ментик, базедовы салтыково-щедринские очи, пешковские усищи, есенинский чубчик кучерявый — и т. д.).

Итак, Жора еженедельно взлезал на свой шесток (от чего тот трещал и страдальчески прогибался) — то есть взгромождался на самую верхотуру этой колонки — и оттуда, наподобие Импровизатора из «Египетских ночей», с незамутненной, наработанной поколениями Жирняго, бесперебойной бойкостью порол правду-матку, сапоги всмятку, на любую тему.

Не возникала еще такая закавыка в подлунном мире, которая бы заставила Жору, потупив очеса, хоть на малую толику усомнился в своей компетентности. У некоторых болезненно мнительных читателей возникала даже невольная аберрация: казалось, все эти «общественные вопросы» высосаны из жоро-жирнягинского хваткого перста — причем всецело для того, чтобы поддержать его, жоро-жирнягинский, уровень матпроживания. А других задач и целей у этих вопросов нет. Словно бы даже этих самих вопросов — и даже никакого общества нет! — а есть только Жора Жирняго с его мифологическим обжорством — аберрация, полярная той, которая постигла подданных голого короля, но все равно аберрация.

Изюминка состоит в том, чем же именно — ради такой жизненно важной цели — сочинитель захламляет мозги ближнего. Вспомним Чехова, который с тихим отчаянием призывал по возможности облагородить половой инстинкт! Почему он обошел вниманием инстинкт пищевой? Видимо, на такие воззвания ему уже не хватило здоровья.

Итак, вот — значительно сокращенный — перечень предметов, по поводу которых Жора-в-Шляпе бесперебойно выдавал his point of view: качество нашего мяса; наши отцы и не наши дети, цена нашего аборта; из чего у нас делают мыло; нитратные добавки в говядину; тотальная девальвация демократии; наша экзистенция метафизики; наша метафизика экзистенции; спрос на смоквенские кисломолочные продукты; качество — всегда враг количества; жены и любовницы новых русских и традиционных французов; западная сегрегация интеллектуалов; климактерический климат; курение нам не так страшно, как алкоголизм; возрождение нашей смоквенской суверенной безнравственности; западное вегетарианство как часть оппортунизма; татуировки — это не для наших женщин; некоторые деловые преимущества английского языка; мы не рабы; настоящих либералов нигде в мире нет; мира нет среди либералов; релятивизм как догма; их политкорректность — это сектантство; мусорный ветер перемен; интеллигенции на западе нет; мы ленивы и нелюбопытны; наше безвременье; наша свинина на рынке и в магазине; смоквитянин и несмоквитянин на рандеву; наши нищие — это загримированные актеры; их феминизм и наша наркомания — это одно и то же; токсикомания и коммунизм — это одно и то же; тоталитаризм и литотатаризм — это одно и то же; шовинизм и вишонизм — это одно и то же; демократия и либерализм — это не одно и то же; свинина и телятина — это не одно и то же; антисемитизм и антисионизм — это не одно и то же; панславизм и евразийство; менты и уркаганы; Ромео и Джульетта, etc. — в принципе, несмотря на разношерстность и разнокалиберность, все эти безбрежные поля человеческой мысли легко подходят под общий знаменатель: «а вот еще такой случàй был».

Представленный перечень касается лишь одной газеты, где Жора рождал перлы еженедельно, но он «не мог молчать» и в других изданиях, среди которых фигурируют, конечно, «Факел», «Юный кооператор», «Луженая глотка», «Люберецкие бублики», «Молодежный полюс», «Страховой полис», «Смоквенский предприниматель», «Известия», «Маяк бизнесмена», «Юрьев день», «Брачная ночь», «Календарь банкира», «Седьмое небо», «Улов», «Ось координат», «Новый Свет», «Вестник Азиопы», «Перемен!», «Цыпленок жаReNый», «Место встречи» — and so on, and so forth. Зачатие этих эрзац-шедевров производилось не чем иным, как «наязыченным пальчиком» (прелестное, по-моему, словосочетание, изобретенное молодой подругой Тома, применительно, правда, к иной ситуации).