Дань саламандре - Марина Палей Страница 38

Итак, новое пространство появилось только у меня одной. У нас появилось не наше общее пространство, как я мечтала, а просто еще одно.

В итоге – я оставила ей комнату, а сама практически поселилась на Тайной Лестнице. («Я оставила ей комнату» – звучит, конечно, как фраза из бракоразводного процесса с разделом имущества и многоходовыми обменами, но в нашем случае, увы, примерно так и сложилось.)

В нашем доме было пять этажей (хотя на табличке возле входа в подъезд их числилось четыре: здание восстанавливали пленные немцы, они-то и пронумеровали этажи по-европейски).

Мы жили на пятом, последнем.

Таким образом, в моем единоличном владении находилось пять площадок с широкими подоконниками: на каждой по два. Я обжила три верхних этажа. Спускаться ниже, в холод, не составляло смысла, да и окна там были заколочены.

На площадке перед нашей комнатой я поставила раскладушку – с подушкой, матрасом и одеялом. Кроме того, устроила лежанку (плед, подушки) на одном из подоконников. На другом – у меня отлично поместились книги, термос, стаканы, пепельница, несколько акварелей. Рядом с тем подоконником стояло кресло-качалка.

Этажом ниже я разместила лыжи, коньки, старинную прялку, найденную во дворе на Васильевском, а главное, чучело немецкой овчарки Трэвис (alter ego моего умершего друга) и несколько старинных рам, которые могли бы подойти для хороших картин, когда наступит хорошая жизнь.

На третьем этаже я повесила только гамак.

Света я нигде не включала, чтобы не привлекать внимания. Бывала я на Тайной Лестнице в светлое время суток (что, применительно к так называемому «петербургскому типу освещенности», звучит даже комично), – или выходила туда с «пододеяльным» фонариком для чтения.

Весной я продолжала помнить о том, какое странное дело случилось со мной во время ремонта. Я поклянусь чем угодно, что те стихи были мне в голову вложены. И, не отдавая себе в том отчета, постоянно ждала нового чуда этой всеподчиняющей вложенности.

Но вложенность не возникала.

Случилось иное.

Однажды, уже весной, а именно пятнадцатого апреля (а почему я так точно эту дату запомнила, будет понятно дальше) – снега уже не было – мне вдруг резко, до рези в сердце, захотелось назад, в зиму. Захотелось попасть в такой благостный день, когда царит запах свежевыпавшего снега, дышится легко, жадно, воздух мягкий, сладкий, но, конечно, холодный... Несмотря на жадность, приходится откусывать этот воздух небольшими кусочками, как мороженое... даже зубы ломит... а щеки так и горят... и, наверное, горят глаза... или сверкают – не хуже этих искр алмазного льда на Фонтанке... на Фонтанке... на Фонтанке... санки... нет: ранки... одном – дном – вверх дном... гном... нет! – одном, одном...

Получилось вот что, торопливо записанное мизинцем на (к счастью, уже чуть запыленном) стекле:

Бывает день в начале декабря,

когда на белом так черна ограда

чугунная... Иначе говоря,

очнешься у Измайловского сада...

Прозрачен город – куполом и дном.

Вздохнешь поглубже – и затянет ранку.

В одной строке, как в списке наградном,

найдешь себя, Николуи Фонтанку...

...Ко мне гости пришли!! Слышишь? Гости в прихожей! Уже раздеваются! Ты там? Иди сюда!..

Это прервала меня девочка. Она звала меня из комнаты.

Пришлось возвращаться.

(Прошмыгнула через двор. Еще не хватало, чтобы какие-то там «гости» увидели дверцу в стене!..)Глава 7

Вторжение

Она сидела за столом с двумя девицами. Они мне сразу же не понравились. Обе. Внешне они составляли контраст (тощая блондинка, толстая брюнетка), так что только моя (имплицитная, конечно, имплицитная) неприязнь их и уравнивала. Однако мне всё же пришлось – совместно с ними – вымазать себе губы прогорклым кремом, нечаянно выдавленным из морщинистого, похожего на засохший кабачок, эклера, затем основательно облить джинсы портвейном и даже (бр-р-р!) откупорить хозяйственно прихваченный ими штофчик иерусалимской слезы.

Как их звали? Таня-Света-Люся-Зина. Какая разница? Имена я сразу же забыла. Точнее, даже не услышала. Поняла было только, что они, девицы, – сокурсницы девочки. А что отмечаем? Первую субботу месяца. А, понятно, ха-ха-ха. Нет, ха-ха, у Таньки (Светки-Люськи-Зинки) сегодня – «день варенья»! Ну и стипендия. А, понятно. Хеппибёздник, значит. Ну, женишка тебе хорошего. Ой, спасибо!.. Ну всё, всё, тихо. Вздрогнули! Понеслись. Первая – колом. До дна, до дна, до дна, до дна! Недопитую не ставят! Не ставь на стол, говорю! Замуж не выйдешь!

В итоге – каюсь – погубила я свой маленький суккулент под названием «роза пустыни», попавшийся близко к моей руке. Отравила я жалкий клочок его земли, незаметно слив туда, рюмка за рюмкой, источник общедоступного, общеупотребительного, общепонятного «щастья». Когда они почти забыли о моем присутствии, я накинула плащ. Ты куда? – В библиотеку. (Это около полуночи-то.) А, ну хорошо. Не засиживайся там. О’кей. Принеси чё-нить... Что именно ты хочешь? Про любовь, ясный-красный!.. Да, про любовь, ха-ха-ха! (Девицы.) Бу сделано (я).

Выскользнула во двор. Стараясь делать это незаметно, огляделась и – по стеночке, по стеночке – прокралась к двери на Тайную Лестницу. Где-то мне довелось прочесть, будто американцы изобрели невидимость. Я бы сейчас выпила не только того мерзкого портвейна, но и скипидара вперемешку с дустом, лишь бы ее, американскую невидимость, обрести. Ведь когда-нибудь – не знаю когда именно, но когда-нибудь, это точно, – я попадусь, а тогда – моя лафа, моя отдушина, моя свобода – закончится. Ну да: всё тайное становится явным; сколь веревочке ни виться – ну и так далее. Уповаю лишь на то, что конец веревочки совпадет с концом жизненочки: тогда не страшно.

На Тайной Лестнице было темно, и, несмотря на прирастающий уже апрельский день, темно было по-зимнему, что объяснялось непогодой.

У меня с собой были: хозяйственная тетрадь и новенькая свеча. Чтобы полезно занять время, я решила просуммировать расходы за месяц.

Я вообще отличаюсь педантизмом. Думаю, здесь не обошлось без каких-то невыясненных немецких корней. Хотя при чем тут европейские включения? Мои предки, пусть бы они были бы даже и совершенно неразбавленной средиземноморской крови, – предки, с маниакальным терпением тысячелетиями ожидавшие Мошиаха, проявляли в «суровые времена» – то есть, по сути, всегда, всегда – еще и не такой педантизм. (Эх, да разве можно сравнивать!) Они проявляли чудовищный, воистину баснословный педантизм – а то бы им не выжить – ни в пустыне, ни на море, ни в горах, ни в гетто – не выжить бы им под чужими небесами...