La storia - Эльза Моранте Страница 38

Детки, спляшем вкруговую!

С вами замок обойду я.

Обойдем мы и дворец,

спрячем солнышко в ларец.

Выйди, солнышко, на свет,

мамка шлет тебе привет.

Дай нам хлеба поскорей,

накорми своих детей!

Ты печенья покроши,

ждут печенья малыши…

Напеки нам сушек —

Я угостить старушек!

…Мы нарвем цветов охапку,

смастерим из них мы шапку,

спрячем в ларь до свадьбы,

чтоб цветов не смять бы.

После сядем в таратайку,

да объедем всю лужайку —

гоп-гоп, синьор начальничек!

Стол украсим мы флажками,

запасемся пирожками,

просим всех на чайничек!

(Из детских считалок)

Первую в своей жизни зиму, как и предшествующую ей осень, Джузеппе провел затворником, хотя его мирок постепенно расширялся и включал теперь не только маленькую спальню, но и остальную часть квартиры. Когда погода портилась, все окна закрывались, но даже и при открытых окнах его голосишко наверняка бы затерялся в гуле улицы и криках, которыми был наполнен двор. Двор был огромным, поскольку их жилкорпус включал в себя целых пять парадных, обозначенных буквами от А до Е. Домашний очаг Иды находился в квартире номер 19 в парадной Д, и поскольку квартира эта помещалась на последнем этаже, прямых соседей она не имела. Кроме их двери, на этой лестничной площадке была еще одна только дверь, расположенная чуть выше, она вела на чердак, к резервуарам с водой. Для Иды, с ее особыми обстоятельствами, это было настоящей удачей.

Обе комнаты девятнадцатой квартиры по лестнице Д были для Джузеппе хорошо изученным миром, а вот существование другого, внешнего мира наверняка оставалось для него вещью смутной, похожей на дальнюю туманность, поскольку, будучи слишком маленьким, чтобы смотреть в окно, он снизу видел только воздух. Он не был окрещен, и ему не делали обрезания, и поэтому им не интересовался ни один приход, а военное положение, со все большей неразберихой в поступающих распоряжениях, способствовало его изоляции от остального мира.

В своем раннем развитии он быстро научился ползать по квартире на четвереньках, подражая Блицу, который, вероятно, и явился его учителем в этом деле. Входная дверь для него была барьером, на котором вселенная заканчивалась; чем-то подобным были Геркулесовы Столбы для древних мореплавателей.

Теперь он уже не был голым; чтобы защитить его от холода, его упаковали в разные шерстяные обноски; в них он казался кругленьким, как щенок в ореоле собственного пуха. Очертания его лица теперь уточнились и проглядывали вполне очевидно. Начинала прорисовываться форма носа — он обещал быть прямым и изящным; остальные черты, миниатюрные, но чистые, напоминали некоторые азиатские статуэтки. Он решительно не походил ни на кого из своей родни — разве только глазами, которые были почти повторением тех, далеких глаз. Близнецами тех глаз они были, однако, лишь в смысле фактуры и цвета, сам взгляд был не в счет. Тот, другой взгляд запомнился как наводящий страх, он тогда был полон отчаяния и почти испуга; этот же излучал доверие и радость.

Более веселого создания, чем он, еще не рождалось на свет. Все, что он видел вокруг себя, интересовало его и приводило в радостное оживление. Его развлекали нити дождя, идущего за окном, словно это были конфетти и разноцветные падающие звезды. А если — такое ведь часто бывает — солнечный свет, ударяясь в потолок, печатал на нем разные теневые отражения утренней жизни улицы, Джузеппе приходил в неистовство, которое длилось часами; он словно бы присутствовал на необыкновенном спектакле, концерте китайских жонглеров, которые трудились специально для него. Судя по смеху, по тому, как освещалось радостью его личико, он видел вещи не запертыми в свое привычное обличье, но как множественные образы других вещей, варьирующиеся до бесконечности. Иначе нельзя было объяснить, почему это зрелище, бедное и монотонное, которое дом предлагал ему каждое утро, казалось ему таким разнообразным и неисчерпаемым.