Брайтонский леденец - Грэм Грин Страница 38

— Подождать годик-другой, — не задумываясь, ответил Друитт, как будто подсказал ему ход в карточной игре.

— А если через неделю? — спросил Малыш.

— Вся беда в том, — задумчиво проговорил Друитт, — что вы несовершеннолетний.

— Поэтому я и позвал вас.

— Бывают, конечно, случаи, когда люди не правильно указывают возраст. Имейте в виду, я вам этого не предлагаю. А сколько лет девушке?

— Шестнадцать.

— Вы в этом уверены? Потому что, если ей нет шестнадцати, брак будет незаконным, даже если вас обвенчает сам архиепископ в Кентерберийском соборе.

— Тут все в порядке, — сказал Малыш. — Ну а если мы неправильно укажем возраст, поженят нас по всем правилам?… По закону?

— Поженят накрепко.

— И полиция тогда не сможет вызвать девушку?

— В качестве свидетельницы против вас? Только с ее согласия. Конечно, это будет правонарушением. Вас могут посадить в тюрьму. А кроме того… есть и другие трудности.

Друитт прислонился спиной к умывальнику, так что его седые прилизанные волосы коснулись кувшина; он многозначительно посмотрел на Малыша.

— Вы ведь знаете, я заплачу, — сказал Малыш.

— Во-первых, — возразил Друитт, — вам следует иметь в виду, что на это потребуется время.

— Тянуть-то здесь нельзя.

— Вы хотите венчаться в церкви?

— Ясное дело, нет, — ответил Малыш. — Это ведь не настоящий брак.

— Но все-таки законный!

— Ну, не совсем. Священник же нас венчать не будет!

— Ваши религиозные чувства делают вам честь, — сказал Друитт. — Это, как я понимаю, будет гражданский брак. Пожалуй, можно получить разрешение… Надо не меньше пятнадцати дней прожить на одном месте… в этом отношении вы подходите… ну и подать заявление за один день до свадьбы. Это все просто, вы могли бы уже послезавтра пожениться… в местной мэрии. Но есть другое затруднение. Брак несовершеннолетних — нелегкая штука.

— Давайте дальше. Я заплачу.

— Не стоит говорить, что вам двадцать один. Все равно никто не поверит. Но если вы скажете, что вам восемнадцать, то сможете жениться, получив разрешение родителей или опекуна. Ваши родители живы?

— Нет.

— А кто вам опекун?

— Не понимаю, о чем вы говорите?

— Ну, опекуна можно устроить, — подумав, сказал Друитт. — Хотя это рискованно. Лучше вам, пожалуй, потерять с ним связь. Допустим, он уехал в Южную Африку, а вас оставил здесь. Из этого может получиться хорошая версия, — задумчиво добавил Друитт. — Брошенный в этом мире совсем младенцем, вы мужественно прокладывали себе дорогу в жизни. — Его глаза перебегали от одного шарика кровати к другому. — Будем надеяться, что чиновник-регистратор возьмет решение на себя.

— Вот уж никогда не думал, что это так трудно, — сказал Малыш. — Может быть, мне лучше действовать другим путем?

— Дайте срок, — возразил Друитт, — все можно устроить. — Отеческая улыбка обнажила винный камень на его зубах. — Скажите только одно слово, дитя мое, и я вас быстро поженю. Доверьтесь мне. — Он встал; его полосатые брюки напоминали брюки свадебного гостя, взятые напрокат у Мосса [19]специально ради этого торжества; он прошел через комнату, улыбаясь желтозубой улыбкой, как будто направлялся к невесте, чтобы поцеловать ее. — Не дадите ли вы мне гинею за консультацию, нужно сделать кое-какие покупки… для супруги…

— Вы что, женаты? — спросил Малыш с неожиданным интересом. Ему никогда и в голову не приходило, что Друитт… Он вглядывался в его улыбку, в желтые зубы, в изборожденное морщинами, потрепанное, не внушающее доверия, лицо, как будто все это могло подсказать ему…

— В будущем году моя серебряная свадьба, — ответил Друитт. — Двадцать пять лет играю я в эту игру.

В дверь просунул голову Кьюбит и сказал:

— Пойду пройдусь. — Он усмехнулся. — Ну, как дела с женитьбой?

— Подвигаются, — ответил Друитт. — Подвигаются. — Он похлопал по портфелю, как будто это была пухлая щечка смышленого ребенка. — Скоро нашего юного друга окрутят, вот посмотрите.

Во время этого разговора Малыш думал, откинувшись на грязную подушку и положив ногу в ботинке на розовое стеганое одеяло: «Это ведь не настоящая женитьба, это только для того, чтобы хоть на время заткнуть ей рот».

— Ну, пока, — сказал Кьюбит, стоя в ногах кровати и ухмыляясь.

Роз, маленькое преданное невзрачное личико, сладковатый вкус человеческой кожи, волнение в темной каморке возле полки с молодым бургундским… Он лежал на кровати, и в нем поднималось чувство протеста: только не теперь, только не с ней. Если это когда-нибудь и должно случиться, если по примеру всех и ему придется вступить в эту скотскую игру, то пусть это будет, когда он состарится, когда ему уже не к чему будет стремиться, и с кем-нибудь таким, из-за кого другие смогут ему позавидовать. Только не с такой недозрелой, простоватой, с такой же неопытной, как он сам.

— Скажите одно слово, — продолжал Друитт, — и мы это обделаем.

Кьюбит ушел.

— Возьмите фунтовую бумажку, вон там, на умывальнике, — сказал Малыш.

— Я тут ничего не нахожу, — угодливо ответил Друитт, перекладывая зубную щетку с места на место.

— В мыльнице… под крышкой.

В дверях показалась голова Дэллоу.

— Привет, — сказал он Друитту. — Что там такое со Спайсером? — обратился он к Малышу.

— Дело рук Коллеони. Пришили его на ипподроме, — ответил Малыш. — Меня тоже чуть было не пришили. — И он поднял забинтованную руку к порезанной шее.

— Так ведь Спайсер в своей комнате. Я слышал, как он там возится.

— Слышал?! — воскликнул Малыш. — Ты что выдумываешь?

Второй раз за этот день он испугался; тусклая лампочка освещала коридор, лестницу и стены, небрежно покрашенные коричневой краской. Он почувствовал, что кожа у него на лице передернулась, как будто ее коснулось что-то отвратительное. Ему захотелось узнать, можно ли увидеть и потрогать этого Спайсера или его можно только слышать. Он встал с кровати. Что бы там ни было, а это нужно встретить лицом к лицу… Не говоря ни слова, он прошел мимо Дэллоу. Дверь в комнату Спайсера хлопала от сквозняка. За ней ничего не было видно. Это была крошечная каморка. У всех у них были крошечные каморки, кроме Кайта, а комната Кайта перешла к Малышу по наследству. Вот почему там всегда все и болтались. А у Спайсера места хватило бы только для Малыша… и для самого Спайсера. Когда дверь открывалась, до него доносилось резкое поскрипывание чего-то кожаного. Ему снова вспомнились слова: «Dona nobis pacem», во второй раз он испытал неясную тоску — как будто он что-то потерял, что-то забыл или от чего-то отрекся.