Знак зверя - Олег Ермаков Страница 38

Батальоны выезжали из распадка в долину и двигались к лагерю. Машины были загружены трофеями, среди солдат на броне сидело по два-три пленных.

Полуденное солнце обжигало лица и руки, одежда и броня были горячи.

В лагерь.

А потом — домой, в полк.

«Ну что, я вел себя неплохо», — думал Черепаха.

Земля клубилась под колесами и гусеницами. На бронетранспортере кроме Черепахи и лейтенанта было пятеро пехотинцев и двое пленных. Пленные сидели спиной к спине, держа на коленях посиневшие громоздкие грубые руки, стянутые веревками. Руки были поразительно громоздки и грубы и казались неживыми, но толстые пальцы с выпуклыми потрескавшимися ногтями иногда шевелились. На обоих пленных были просторные испачканные шаровары, рубахи навыпуск, сандалии с узкими носками и высокими пятками из жесткой невыделанной кожи. Голова одного была повязана темной чалмой, второй был простоволос, и его черную шевелюру засыпал серый прах.

Покачиваясь на кочках, бронетранспортер плыл сквозь желтую мглу вслед за бронетранспортером, позади гремел танк.

«Нет, я держался не так уж плохо и только раз по-настоящему раскис», — думал Черепаха. Все позади.

Впереди город у Мраморной горы, баня... Вши засеяли яйцами волосы под мышками и между ног — вытравить кипятком, бензином. Отскоблить тело. Баня, белые простыни, письма... И когда-нибудь удастся сходить в библиотеку... Они как будто на прогулке или едут куда-то по делам... непроницаемые лица, как у индейских вождей в американских боевиках... я бы так не смог.

Позади лязгал и гудел танк, иногда из желтой мглы высовывалось его дуло. Прах осыпал броню и лица, оружие и руки, — и темные лица пленных, и их неправдоподобные руки с толстыми пальцами.

Позади грохотал танк.

Один из пленных — простоволосый — почему-то забеспокоился, он смотрел на танк и косился на Черепаху и пехотинцев, ерзал, поводил плечами. Но второй по-прежнему был невозмутим, его темное заросшее лицо с глубокими морщинами на щеках оставалось бесстрастным.

Черепаха взглянул на пехотинцев, на лейтенанта. Ни пехотинцы, ни лейтенант не обращали на пленных внимания. Танк позади гремел, догонял бронетранспортер, наставив дуло на пленных, отставал, исчезал в пыли, вновь выплывал, тянулся дулом к пленным. Черепаха привстал, чтобы вынуть из брюк спички, и простоволосый пленный обернулся и пронзительно посмотрел на него. Черепаха достал спички, но передумал, спрятал коробок и сигарету: жарко и пыльно. Второй пленный смотрел куда-то в сторону. Его бесстрастное лицо с тяжелым черным подбородком и самоуверенными глазами стало неприятно Черепахе. Он посмотрел на пехотинцев, на танк, грохотавший сзади, перевел взгляд на пленного в грязной чалме. Пленный раздражал его. Хотелось, чтобы с него слетела эта самоуверенность, эта индейская маска. В конце концов, он пленный... Мы дни и ночи дрались с ними на горячих склонах и оказались сильнее. Мы победили. Мы победители. Грязные, завшивленные, в заскорузлой от пота и крови одежде, безусые, хрупкие рядом с этими рукастыми мужчинами — но победители, победители, отягченные трофеями и смертями своих товарищей. Вот именно — смертями своих товарищей. Товарищи победителей мертвы, увезены с оторванными руками, разбитыми головами в госпиталь, а их убийцы — вот они, сидят рядом с победителями, и у одного из них невыносимо гордое лицо, хотя он отлично знает, что победители могут с ним сделать все что угодно. Мы можем... все, все, все, что им только взбредет в голову. Мы вправе казнить убийц своих товарищей. Спихнуть под танк. Или просто всадить очередь в голову... все что угодно... Но... но... мы не тронем... ладно, пускай дышат, пускай смотрят... ладно. Черепаха отвернулся.