Архивы Страшного суда - Игорь Ефимов Страница 38

— Ты не можешь снова со мной такое проделать. Не имеешь права. Тогда, в Таллине, ты говорила, что тебе может понадобиться помощь. Что тебе нужен кто-нибудь, про кого они не знают. Если вдруг этот тип внизу заберет тебя с собой, что я могу сделать? Передать записку кому-нибудь? Позвонить, предупредить? Дай мне что-нибудь, не оставляй снова отрезанным начисто.

Официантка, видимо, что-то почувствовала в нем на этот раз, не посмела больше куражиться — молча разгрузила поднос на стол и исчезла.

— Да-да, — сказала Лейда. — Да, помощь. Очень нужна. Есть как раз одно дело. Но ты скажи еще что-нибудь… Уговори меня. Скажи, что вывернешься, что не попадешься никогда… Что тебе все нипочем, не на такого напали…

Он уговаривал, она поддавалась, но медленно, осторожно, и, когда ему удалось наконец заставить ее говорить о деле, это было как отползание вдвоем от проруби по тонкому льду — без резких движений, без больших надежд, не понять, кто спасатель, кто спасаемый. Сквозь нарочитую невнятицу ее речи (не переставая жевать, опустив лицо к тарелке) зерна смысла пробивались с трудом, но он вышелушивал их спокойно и сосредоточенно, не боялся останавливать ее, возвращать к пропущенному и так же спокойно укладывал себе в память: номер секции, блока и самого ящика в автоматической камере хранения на Рижском вокзале, куда Илья (да, он прилетал вчера, специально для этого, чтобы ей самой не везти, не рисковать) поставил серый чемодан (ничего страшного, не взрывчатка же, но все ее записи, магнитные ленты, анализы крови, все — над чем билась пять лет), и открыть ящик можно ее годом рождения, если набрать наоборот («а ты разве не знал? да, вот так-то, не первой уже свежести»), и потом просто отвезти чемодан на улицу имени одного критика прошлого века, нет, не Белинского, другого, эх ты, невежа, ну да, ну правильно, но зачем же кричать?

Вот я напишу здесь на салфетке квартиру и дом, а то слишком много цифр, ты не запомнишь…

И просто отдать им и сказать, что это энциклопедия «Гранат», которую у них заказывали. И все. И сразу уйти и все-все забыть.

Нет, я сама позвоню, когда будет можно. А если не смогу, если они меня не отпустят, ты недели через две позвони Илье в Таллин и скажи про энциклопедию — прочел, мол, и все в порядке. Или нет. Он поймет. Ведь дадут же рано или поздно свидание матери с сыном, и тогда я узнаю. Ты представить себе не можешь, как много это будет для меня значить. Тебе в жизни не доводилось и не доведется сделать для другого такую же важную вещь. Если, конечно, не считать — родить кого-нибудь. Или убить.

Потом настала ее очередь уговаривать: уходи, уходи, уходи. Он упирался так долго, что она по-настоящему разозлилась, и он, идя между столиками, расплачиваясь с официанткой, спускаясь по лестнице, все еще слышал ее свистящий злобный шепот: «Ну вот, снова геройство, честь мундира, господа офицеры не приучены отступать, предпочитают дать перехватать себя и перестрелять». Но на площадке она вдруг догнала его, повернула к себе и, пробормотав: «Не чума же у меня, не холера», — нырнула губами в его пропахшую селедкой и шницелем бороду.

Когда минут пятнадцать спустя, с чувством непонятного облегчения и твердым намерением поспать хотя бы полчаса, она подошла к дверям своего номера, дежурная по коридору окликнула ее, и тотчас из-за угла вышел молодой и очень плохой актер и пошел ей навстречу, на ходу подбирая подходящую маску, переключаясь с одной на другую, не зная, на чем остановиться: недовольство и усталость? «мы тут делом занимаемся, а вы шляетесь»? «ну вот и повстречались»? «сколько лет, сколько зим»?

3

Не было ни машины с зарешеченным окном, ни железных раздвижных ворот, ни обыска с раздеванием, ни будки с часовыми и вообще ничего похожего на сцены из ночных кошмаров, изводивших ее последние полгода. Был заурядный московский дом новой застройки. Была трехкомнатная квартира на четвертом этаже, была финская мебель и книжные полки и озабоченный хозяин, в рубашке с закатанными рукавами и с трогательным седым чубчиком, упавшим на глаза, — подполковник Ярищев.

Он поднял голову от книжно-бумажного развала на столе, извлек какой-то журнал, помахал им в воздухе и горестно сказал:

— Ну что, Лейда Игнатьевна? Что с Португалией-то будем делать? Похоже, проморгали мы Португалию.

— А Греция? — спросила Лейда наугад, лишь бы заполнить паузу.

— О, Греция — это особстатья, особстатья, — оживился подполковник. Он обошел стол, сдвинул в сторону бронзового Лермонтова, обнимавшего ствол электрической лампы, приткнулся на уголке и жестом пригласил ее в кресло. — Но вам-то больше об Италии теперь нужно думать.

— Италия и без меня не пропадет.

— Похоже, что синьор Умберто прочно там обосновался. Значит, вам прямая дорога в Италию.

— Я бы предпочла Эстонию.

— Как это?… Нет, постойте… Мышеедов, вы что, ничего Лейде Игнатьевне не объяснили?

— Виноват, товарищ подполковник. Ждать их в гостинице пришлось очень долго. А потом так спешил, что только на дорогу смотрел. Транспорт напряженный был, час пик.

— Это надо же! На дорогу! Да вы должны уметь руль одним пальцем удерживать, а остальными девятью на скрипке играть и из пулемета стрелять. Ну лейтенант, ну стыд! Чему вас только в училищах учат.

— Виноват, товарищ подполковник.

— Так вот, Лейда Игнатьевна, такие приятные новости: решено было отправить вас на годик в Италию.

«Я просто ничего не буду отвечать, — подумала Лейда. — Наверное, это самое правильное: молчать и хлопать изумленно глазами».

— Было у нас совещание по этому поводу. Из Таллина тоже наши товарищи приезжали и, признаюсь вам честно, очень сердито о вас говорили. Мало того что всякими прятками голову вы им морочили. Такую операцию сорвали! Все ведь, все потом открылось, как вы в Ленинград ездили и гомика длиннозубого спугнули. Так что мнение складывалось твердое: шуток больше с вами не шутить, а поступить по всей строгости. Годиков, скажем, пять — на раздумья. И чтоб климат не мягкий, не расслабляющий. Вот как все оборачивалось, Лейда Игнатьевна.

Он погладил Лермонтова по нагревшейся спине, вернулся за стол, сел. Сцепил пальцы рук в замок и двинул их вперед, в бумажные торосы, как нос ледокола.

— Но я стал им говорить то, что я уже много лет и руководству повторяю: что наша интеллигенция в общем-то хорошая, только очень идеалистическая и наивная. Что образованные люди у нас — как дети. Что многие из них нас не жалуют, даже не выносят, но именно так, как дети не выносят порой родителей и наставников. Потому что им кажется: убрать бы наставников, и родителей, и милиционеров — ох, жизнь бы пошла развеселая да привольная, ух какие игры да пляски у них завертелись бы. А представить себе, какие драки у них сразу пойдут, как начнут кровянить, и мучить, и убивать друг друга посреди веселья, на это ведь фантазии не хватает.

Лейда следила взглядом за разноцветными мигалками (красный-белый, красный-белый) сползающего вдали по вечернему небу самолета, не поддавалась напору тишины, молчала.