Город чудес - Эдуардо Мендоса Страница 38

– Эта теория, – возражали им, – заведет нас в тупик.

Детерминизм был на гребне моды; он подводил людей, особенно тех, кто должен был определять мотивацию поведения человека и вершить над ним правосудие, к упрощенному пониманию явлений. Судейские отнюдь не пренебрегали принципами справедливости – просто они трактовали их по-своему, то есть слишком прямолинейно, не вдаваясь в нюансы. Им достаточно было одного поверхностного взгляда на обвиняемого, чтобы определить, как с ним поступить. Если преступление совершал человек утонченный, имевший хорошее происхождение, а тем паче – состояние, то судьи убеждали друг друга в существовании убедительной причины, доведшей человека до совершения преступления, и сочувственно крутили носами. Если же обвиняемый был бродягой без роду без племени, то судейские не озадачивали себя поисками мотивов и тайных побуждений его поступков, полагая, что помимо дурной наследственности, передаваемой от родителей к детям, склонность такого рода людей к неуважению порядка обуславливалась также нетвердостью религиозных устоев, неразвитостью гражданского самосознания и недостаточностью культурного уровня. В этом они полностью соглашались с социологами. И даже при наличии смягчающих или полностью исключающих вину обстоятельств они проявляли чудеса изворотливости, чтобы вынести обвинительный приговор.

– Обвиняемый может приводить какие угодно доказательства, – говорили они, – прикидываться невинным ягненком, все равно конец один: тюрьма.

Предполагалось, что тюрьма должна перевоспитывать и адаптировать преступников к нормальной жизни, но это далеко не всегда удавалось. Против такого положения вещей выступал дон Умберт Фига-и-Морера. Будучи сам из низов, он переводил решение вопроса в более практическую плоскость.

– Проблема состоит не в совершении бедняком преступления как такового, – утверждал он, – а в отсутствии хорошего защитника, который мог бы таскать для него из огня каштаны.

И это была сущая правда: еще ни один мало-мальски образованный адвокат не возложил свои компетентность и талант на алтарь спасения какого-нибудь бродяги. Напротив, все они наперебой старались услужить влиятельным людям, занимавшим прочное положение в обществе. А поскольку таких людей было мало, то и адвокатов с хорошими доходами тоже было не густо. Дон Умберт Фига-и-Морера рассуждал крайне просто: «Существует огромный девственно чистый рынок, где товаром выступает беднота и где можно неплохо заработать, вопрос лишь в том, каким образом это сделать. Для меня, дона неизвестного, без связей и знакомств, будет одинаково трудно пробиться как в высоких сферах, так и в низших кругах». Он стал завсегдатаем бедных кварталов, предлагая нуждавшимся юридическую помощь и свое знание законов, и даже заказал специальные визитки, выполненные обычным, легко читаемым, а не готическим шрифтом, в большей мере соответствовавшим традициям юридической практики того времени.

– Если вы попадете в какую-нибудь неприятную историю, вспомните обо мне, – говорил он обитателям трущоб и вручал им свои карточки.

Люди смотрели на него с недоверием: они либо не принимали его всерьез, либо откровенно издевались над ним и посылали куда подальше. Но потом, когда действительно попадали в передрягу, вдруг вспоминали об этом странном типе и бросались искать его визитку. «Один черт, – думали они, – попытка – не пытка. А случится загреметь в каталажку, что вполне реально, то не заплатим ему – и баста». Дону Умберту поручали самые безнадежные дела, а он не моргнув глазом принимал их к производству, обращался со своими клиентами в высшей степени предупредительно, не позволяя себе ни насмешки, ни пренебрежительного к ним отношения, и вообще подходил к делу исключительно серьезно. Судьи и прокуроры сначала думали, что он действует так из чисто альтруистических побуждений, и старались открыть ему глаза.

– Не теряйте понапрасну времени, достопочтенный коллега, – говорили они ему, – у этих выродков дурная кровь, они рождены с печатью преступления на лице и созданы для тюрьмы.

Он выслушивал эти доводы с должным почтением, но пропускал их мимо ушей. Разумеется, в глубине души он был вполне с ними согласен, но в данном случае руководствовался не эмоциями, а холодным расчетом – его интересовали будущие гонорары. Воспитанный миссионерами, которые привили ему терпение, научили во всем соглашаться с оппонентами, а самое главное – научили искусству убеждения, дон Умберт Фига-и-Морера против всяких ожиданий выигрывал большинство дел. Основываясь на дотошном знании процессуальных закорючек и тонкостей и применяя тысячи уловок и ухищрений для достижения цели, он умел доводить аудиторию до крайней степени возмущения несправедливыми действиями правосудия. Бессильные перед этим возмущением судьи были вынуждены с ним соглашаться, прокуроры в сердцах швыряли на пол своды законов и мантии, на их глаза наворачивались злые слезы отчаяния.

– Больше так продолжаться не может, – жаловались они, – нас вынуждают манипулировать законом.

Их устами глаголила истина: в законах действительно были щедро прописаны все гарантии, не допускавшие осуждения невинных, но еще в большей степени они изобиловали всякого рода лазейками и двусмысленностями, чем бессовестно пользовались нечестные юристы. Судейские не могли взять в толк, почему свой брат адвокат ставит закон на службу отъявленным преступникам. В приговорах, которые они выносили, явно чувствовалась растерянность: «Мы должны оправдать? Хорошо, мы оправдаем, но не потому, что так гласит закон, а потому, что нам выкручивают руки». Оправданные преступники зачастую тоже испытывали шок. Они с суеверным трепетом в голосе спрашивали:

– Почему вы нам помогаете, сеньор адвокат? Он казался им святым.

– Я работаю из-за денег, исключительно ради гонораров, – объяснял он им.

Преступники, руководствуясь существовавшими в их мире незыблемыми понятиями, оплачивали его услуги в срок и звонкой монетой, не споря и не торгуясь. Дон Умберт Фига-и-Морера богател. Через два года, одним зимним вечером, ему нанес визит странный человек.

Его контора располагалась в нижней части улицы Сан-Педро; кроме него там работали два письмоводителя, секретарша и курьер. Он уже подумывал о том, чтобы нанять еще двух помощников. В тот вечер все служащие, за исключением курьера, уже покинули контору, а дон Умберт сидел в своем кабинете и в последний раз просматривал детали дела, назначенного к рассмотрению на следующий день. Кто-то постучал в дверь. «Странно, в такое время… Кто бы это мог быть?» – подумал он и приказал курьеру сойти вниз и открыть, но прежде убедиться в добрых намерениях припозднившегося гостя – поручение трудноисполнимое, так как его клиентуру сплошь и рядом составляли отпетые висельники. Однако сейчас дело обстояло по-другому: на улице ждали три кабальеро благородного вида и какой-то странный субъект, тоже, впрочем, не вызывавший особой настороженности. Лица кабальеро скрывали маски. Для Барселоны того времени в этом не было ничего необычного.

– Надеюсь, вы пришли с добрыми намерениями? – спросил курьер у кабальеро в масках.

Разумеется, их намерения носят добрый характер, ответили они и, отодвинув курьера с дороги набалдашниками своих тростей, где были спрятаны стилеты, прошли в контору. Все трое уселись за продолговатый стол, находившийся в одном из помещений, а четвертый встал поодаль. Хотя прошло столько лет, дон Умберт узнал его без труда: это был один из тех миссионеров, который занимался его воспитанием и благодаря которому он проложил себе дорогу в жизни; наверное, сейчас его учитель пришел просить об одолжении, и он не сможет ему отказать. Призвание забросило этого миссионера в Эфиопию и Судан, и, как потом узнал дон Умберт, там он обратил в христианство многих язычников, но кончил тем, что сделался приверженцем того самого безбожия, с которым сражался всю жизнь. В Барселону бывший миссионер вернулся по поручению колдунов, чтобы проповедовать шаманство. Одет он был в светскую одежду и держал в руке трость с человеческим черепом вместо набалдашника. При каждом движении в черепе гремели камешки.