Цвета расставаний - Бернхард Шлинк Страница 38

Все это он делал один. Он уже много лет как был в разводе; последние годы он жил с молодой подругой, работавшей врачом, но она уволилась из больницы и с миссией «Врачи без границ» ^[24] улетела в Конго. Ее отъезд не должен был стать концом отношений; они планировали, что он посетит ее, были планы и на время после ее возвращения. Но он видел себя больницей, в которой она работала: обветшавшее снаружи и изнутри здание постройки пятидесятых годов, где ей стало уже слишком тесно и слишком скучно. Она улетела, и он остался один. Вот и это он хотел себе доказать – что он и один может организовать торжество.

Оно происходило в ясный теплый июньский вечер. Он стоял на террасе в лучах закатного солнца; он уже выпил один аперитив, ожидая гостей, потом выпил еще один – он немного нервничал. Школьные друзья пришли раньше назначенного времени: они приехали издалека и в гостинице им было скучно. Как хорошо они были ему знакомы, их вид, их голоса, их шуточки по поводу возраста, которые отличались от шуток тех времен об учителях и девочках, но были так же невинно-неприличны. Потом пошли все подряд. Университетские друзья, седые или лысые, одни шумные и бойкие, другие осмотрительные, как и тогда. Приглашение прийти с супругом или супругой приняли только его вузовские и министерские коллеги, и он приветствовал многих незнакомых – часто вторых жен или вторых мужей, которых он никогда не видел. Любимые студенты и студентки, учившиеся у него, приветствовали его объятиями и поцелуями, знакомые из политических и церковных кругов – рукопожатиями. Соседи, соседки и друзья, с которыми его свели обстоятельства – поездка в одном вагоне, несчастный случай, очередь к горнолыжному подъемнику, – оставались около него, поскольку больше никого не знали, и по необходимости разговаривали друг с другом. Появились участники хора, в котором он уже много лет пел, и начали перешептываться; он знал, что они должны спеть ему серенаду. Пришли почти все, кого он приглашал.

Его нервозность исчезла. Было шумно, гости знакомились, узнавали друг друга, открывались друг другу, разговаривали оживленно, и он радовался тому, что, оказавшись вместе, они могли заглянуть за пределы его и своих жизненных периметров. Он вошел в ресторан, прошел от стола к столу, зашел на кухню, кивая поварам и официантам, и счел, что все готово. Он взглянул в окно; садящееся солнце было красным, и в его свете красными пятнами светились лица гостей. Он ощущал во внутреннем кармане пиджака листки заметок к своей речи. Это будет длинная речь. Но кухня предупреждена, а гости с удовольствием послушают. Он каждого поприветствует и каждому скажет, почему тот стал для него важен в этой жизни.

2

Все от этого торжества? От встречи со старыми друзьями и подругами, от его речи о прошлом? Но торжество прошло весело, и гости его потом благодарили, писали, что его речь и разговоры пробудили в них воспоминания и они счастливы. Он не понимал, почему это происходит.

Вскоре после этого дня рождения его прошлое стало вторгаться в его настоящее. Давно забытые события возникали в его памяти так живо, словно произошли вчера. Он с родителями, братьями и сестрами за общим столом, игры с соседскими детьми, поездки на поезде к бабушке и деду, маленькая черная кошечка, о которой он так долго мечтал и которую наконец получил, первый раз на концерте, первый раз в опере… – вначале его радовало это вновь ожившее детство. Он знал, что оно придет, так было с его родителями и с их родителями. Но к прекрасным детским воспоминаниям присоединялись и печальные, и это продолжалось, и за ними пришли мучительные воспоминания разочарований, обид и страданий, которые он, еще будучи ребенком, причинил другим, и ситуаций, в которых он осрамился и был смешон. И так как эти воспоминания выстраивались в некую пунктирную жизненную линию, к ним присоединялись и воспоминания его позднейшей жизни, в которых он был эгоистичен, груб или даже компрометировал себя. Иногда они преследовали его во сне, и он просыпался с острым чувством стыда, вызывавшим содрогание. Если бы эти воспоминания приходили время от времени, он бы перетерпел. Но они стали наплывать каждый день и почти что каждый час.

Он читал о Первой мировой войне, и ему вдруг вспомнилось, как на уроке истории, где речь шла о начале Первой мировой войны, он не слушал и на замечание учителя ответил, что все это уже знает. Он и в самом деле это знал, но, когда учитель поставил его перед классом и предложил продолжить урок, он отказался и был поднят на смех. Гуляя, он увидел, как двое больших мальчиков пристают к маленькому, вмешался и, под смех и ругательства всех троих, вспомнил, как сам второклассником был спасен от двух пятиклассников, но не поблагодарил спасителя, а обругал его вместе со своими обидчиками, потому что не хотел выглядеть слабым. Выбравшись послушать оперу, он в антракте, с бокалом шампанского в руке, присоединился к людям, с которыми был знаком, но которые были богаче и считали себя выше его, – и в душе у него всколыхнулось воспоминание, как когда-то в школе ему захотелось стать одним из тех, кто носит джинсы, курит, имеет девочек и пользуется авторитетом, и он отвернулся от своих прежних друзей. Похожее случилось с ним и позже, когда он, уже молодой специалист, не захотел оставаться аутсайдером, которым из-за своего происхождения и своих политических взглядов он все-таки был, и стал искать сближения с лидерами, которых ни во что не ставил и которые ни во что не ставили его. От многих тягостных событий не осталось ясного отпечатка – лишь тягостное ощущение. Он уже не знал, чтό на этом торжестве преодоления рубежа он сделал не так, но только гости смотрели на него странно и сочувственно.

Его старый друг, психиатр и невролог, которому он рассказал о вторжении воспоминаний, диагностировал возрастную депрессию.

– Выписать тебе что-нибудь для осветления мира?

Он покачал головой. Для осветления? Вместо солнечных очков с затемненными стеклами – очки с просветленной оптикой?

3

Самые грустные и тягостные воспоминания были связаны с женщинами. Воспоминания эти начинались с его матери. Ее ожидания были безграничны. Что он будет среди лучших в школе, в оркестре, в спорте, что он будет с удовольствием помогать ей в доме, и на кухне, и в саду, что у него не будет от нее тайн и что он будет обнимать, гладить и утешать ее, плачущую у него на плече после ссоры с мужем, – уже тогда это было для него чересчур. Но, признаваясь себе в этом тогда, он чувствовал укоры совести. Мать воспитывала в нем то, что она считала разумным и нравственным, и разочаровывать ее было неразумно и безнравственно, а кроме того, бессердечно. Теперь, вспоминая об этом, укоров совести он уже не чувствовал. Он хотел бы чувствовать злость, но и ее не было, скорее, становилось грустно.

Как тогда он не мог разочаровывать мать, так потом – и других женщин в его жизни. Он оправдывал ожидания, которые, собственно, оправдывать не хотел, – и первые ожидания, и вытекающие из них, и последующие. А потом уже больше не мог и сбегал. Или просто уже не получалось. Он вспоминал поздние свидания, на которые шел, потому что не мог обмануть ожидания женщин, но ночью оказывался бессилен.