Синагога и улица - Хаим Граде Страница 37

Посреди своей комнаты стоял, нелепо раскинув руки и приподняв плечи, аскет реб Йоэл, как будто опасаясь, что низкий потолок над его головой вот-вот опустится еще ниже и ему придется подпирать потолочные балки собственными плечами. Напротив него стояла раввинша Гинделе в рыночном фартуке, поставив на пол две полные корзинки с яйцами. Гинделе жаловалась на судьбу, на то, что ей приходится десятки раз за день, сбивая ноги, подниматься и спускаться по ступенькам, чтобы продать свой товар. Сначала покупательницы смотрят, прищурив глаз, как через увеличительное стекло, свежее ли яйцо и сияет ли оно на солнце. Потом они торгуются и требуют от нее клятвы, что она не завышает цену.

— Я им говорю, что мой муж — раввин, а я — раввинша, и я не буду клясться даже по поводу правды ^[126]. Мне можно верить на слово. А они мне отвечают, что прошлое в счет не идет. Теперь вы — торговка яйцами, а не раввинша. Вы для нас не большая аристократка, чем все прочие торговки вразнос. — И Гинделе снова заходится в горьком плаче, говоря, что лучше бы домохозяйки считали ее попрошайкой, а не торговкой бакалейным товаром или фруктами.

Когда нищенки приходят просить то, что им нужно, домохозяйки не велят им приходить через неделю. Домохозяйка прекрасно знает, что нищенка может так наорать на нее, что на улице станет черно от людей. Но когда приходит она, Гинделе, и просит заплатить долг, говоря, что не может ждать еще неделю, потому что должна расплатиться с оптовиками, покупательница начинает орать на нее: «Разве можно, согласно святой Торе, сдирать живьем шкуру из-за долга? Вы ведь раввинша в парике!» Когда с ней не хотят расплачиваться, то вдруг вспоминают, что она раввинша.

— Они, эти барыни, знают, что я не могу напустить на них своего мужа-мясника… Разве бы я могла отправить тебя вместо себя требовать уплаты долгов? — еще громче плачет Гинделе и продолжает рассказывать, что, несмотря на это, она никогда ему ни слова не сказала, чтобы Йоэл не огорчался.

Однако теперь она больше не может молчать. Ведь он знает, что в последнее время она начала приторговывать и птицей. Доходов от продажи одних яиц на жизнь не хватает. Поэтому она уже до света на рынке и толкается среди крестьянских возов наравне с другими гусятницами и курятницами. Те смеются над ней: «Ты только посмотри на нашу конкурентку!» Она молчит. Попробуй свяжись с рыночными торговками с мужичьими плечами, с красными, как сырое мясо, физиономиями и ртами, из которых полыхает ад. Она принесла выторгованных птиц своим постоянным покупательницам, и те дули на перья на их задах, чтобы проверить, достаточно ли куры жирны. Платить они не платили. «После субботы», — говорили они. Однако, когда после окончания субботы она пришла получить долг, одна домохозяйка обозвала ее воровкой: «Воровка, вы же весь мир обманываете! Ваша курица была тощей и жесткой, как доска. Мой муж швырнул ее мне в лицо». У нее так сжалось сердце от того, что ее обозвали воровкой, что она не могла выговорить ни слова и сразу же ушла, даже не требуя больше причитавшихся ей денег. Другая домохозяйка просто посмеялась над ней, сказав, что от раввинши, которую зовут Гинделе и которая при этом торгует курами, ничего хорошего ждать не следует. Третья не доплатила один злотый, а четвертая мадам заплатила все, что причиталось, но резко сказала ей: «Чтобы больше вы не смели показываться на моем пороге!»

— Действительно может быть, что я продала плохой товар. Ведь прежде я никогда в жизни не торговала птицей, — тихо и покорно закончила свою речь Гинделе, смущенная тем, что она плакала и жаловалась, как простая еврейка. И, как будто боясь снова расплакаться, поспешно вышла из комнаты, держа в руках две корзинки с яйцами.

Поскольку обе руки Гинделе были заняты корзинками, она не могла вытереть слез, которые все еще текли. Ее губы тоже еще дрожали, когда Грася, жена садовника, загородила ей дорогу и восликнула:

— Долгой вам жизни, раввинша! Я хочу задать вам вопрос. Что говорит закон о…

— Не задавай мне вопросов. Я больше не раввинша, а мой муж не заскевичский раввин, — с горечью ответила Гинделе и поспешила прочь. Платье путалось между ее ног: сколько бы раз она ни заявляла, что больше не раввинша, она, как настоящая раввинша, продолжала носить очень длинные платья.

Через минуту появился аскет реб Йоэл. Взволнованный плачем Гинделе, он больше не мог сидеть дома. Не мог он и пойти в синагогу Лейбы-Лейзера изучать Тору. Поэтому он остановился во дворе, задрав голову. Одна половина его лица была освещена солнечным зайчиком, другая оставалась в тени. От этого лицо выглядело словно разрезанное ножом.

— Ребе, можно ли мне сходить в Десять дней трепета на виленское кладбище? Вы же знаете, ребе, что мой Алтерл, мой мальчик, лежит в Заскевичах. Будет ли мне то, что я схожу на виленское кладбище, засчитано, как будто я сходила на его могилку в Заскевичах? — спросила ребе садовница Грася своим сладким, певучим и печальным голосом.

Реб Йоэл еще не успел сообразить, что ответить, как она уже задала ему еще один вопрос:

— Может быть, вы сумеете, ребе, повлиять на моего мужа, чтобы он помирился со своими братьями? — И она наклонилась к аскету поближе, чтобы доверить ему тайну: — Мой Палтиэл говорит, что процесс будет тянуться еще годы, хотя он уверен, что в конце концов выиграет дело. Но пока у него уже вышли деньги, и к тому же он не находит здесь компаньонов, чтобы арендовать новые сады. Так, может быть, вы, ребе, помирите его с братьями?

— Как я могу помирить вашего мужа с его братьями? — сказал реб Йоэл, заикаясь и глядя на жену садовника со страхом, как бы и она не разрыдалась и не начала выдвигать к нему претензии, подобно Гинделе. — В Десять дней покаяния вы можете сходить и на виленское кладбище. К Всевышнему молитвы доходят отовсюду. Вам не обязательно возвращаться для этого в Заскевичи, совсем не обязательно, — и он поспешно вернулся в свою квартиру.

Реб Йоэл положил на стол раскрытую книгу Рамбама, чтобы не оставаться наедине со своими печальными мыслями. Сперва он долго расхаживал по комнате, а потом тяжело опустился в потертое кресло с закругленными подлокотниками — единственный предмет мебели, который он привез с собой в Вильну из Заскевичей. Чем глубже он погружался в это мягкое кресло и в свои мысли, гем тяжелее свисали с подлокотников его руки, ставшие похожими на мокрые, отяжелевшие ветви. Ему казалось, что плач Гинделе остался в комнате и что он капает с потолочной балки ему на голову. Это придавало мыслям болезненную остроту, словно у человека, на кладбище размышляющего о суетности жизни.

До него дошло, что заскевичская община еще не выбрала себе нового раввина и поэтому там все еще полыхает ссора между конфликтующими сторонами, похожая на войну за наследство между братьями Шкляр. Разве он не несет ответственности за то, что евреи целого города на ножах между собой?