Океан Безмолвия - Катя Миллэй Страница 37

— Вас интересует что-то конкретно? — Такое чувство, будто я в седьмом классе и мы играем в игру «кто кого переглядит».

— Что происходит?

— Почему вы у нее не спросите?

Марго смотрит на меня, словно говоря: «Ну да, конечно».

— Она со мной не разговаривает.

Каждый раз, когда Марго умолкает, ее взгляд скользит по комнате, будто она высматривает коллекцию порнофильмов или вход в тайную лабораторию по производству метамфетамина. Во мне закипает возмущение: эта женщина чуть ли не силком выталкивает Настю из дома с Дрю — нашла кому доверять! — а мне тут устраивает допрос с пристрастием. Может, дело в том, что Дрю открыто приходит к ним домой, стучит в дверь, приглашает Настю на воскресный ужин под надзором его родителей, а я разрешаю ей тайком, поздно вечером, отсиживаться в моем гараже, где взрослыми и не пахнет.

— Тогда с какой стати я должен вам что-то рассказывать? — отвечаю я, понимая, что веду себя, как ребенок. И тут же до меня доходит, о чем на самом деле спрашивает Марго, что именно ей хочется знать. И вовсе не то, что я подозревал поначалу. Эта женщина не пытается выяснить, приходит ли ее племянница сюда тайком, чтобы заниматься сексом. Ее интересует, говорит ли она со мной. Я делаю глубокий вдох, потому что теперь мне хочется поскорее положить конец нашему разговору, и, если я дам гостье какой-нибудь ответ, возможно, он ее устроит и она от меня отвяжется. К тому же не исключено, что в противном случае она начнет устанавливать правила или запугивать меня, а я не терплю ни того, ни другого. Пусть сам я пока еще не решил для себя, хочу ли, чтоб Настя торчала у меня все время, но не допущу, чтобы кто-то другой решал это за меня. Я отвечу, но ради собственной выгоды, а не в угоду Марго. — Она в моем классе по труду. Сильно отстает. Вот и приходит сюда вечерами, когда совершает пробежку, — чтобы посмотреть, как я работаю.

Гостья долго смотрит на меня. Интересно, что она ответит?

— И все? — В ее голосе слышится разочарование. Она снова прищуривается. — И твои родители не возражают, что Настя торчит здесь в такое время?

— Ничуть. — В принципе, это не ложь. В принципе.

— Где Настя? — приветствует меня мистер Лейтон, как только я прихожу к ним на ужин. Миссис Лейтон, услышав его вопрос, секундой позже появляется из-за угла. Музыка уже играет, и я сразу понимаю, что это выбор Сары. Я предпочел бы слушать визг циркулярной пилы, но здесь не принято критиковать музыкальный вкус того, кто отвечает за музыку для застолья на той или иной неделе.

— Настя не придет? — спрашивает миссис Лейтон, забирая у меня торт. Судя по ее тону, она искренне разочарована. — А это откуда?

— Тетя ее завезла сегодня после обеда. Сказала, что Настя просила передать вам.

— Какая милая девочка! — восклицает миссис Лейтон, унося торт на кухню. Не знаю, найдется ли на свете еще один человек, который назвал бы Настю милой девочкой. Может, мама Дрю видит в ней то, что скрыто от всех остальных?

Сегодня за столом нас всего пять человек, как это не раз бывало в прошлом, когда я ужинал здесь по воскресеньям. О Насте мы не говорим, пока не наступает время десерта и на стол не приносят торт.

— Чокнутая она, — говорит Сара, довольная тем, что наконец-то у нее появилась возможность позлословить о Насте в ее отсутствие. И смотрит на меня, когда произносит это. Я отвожу взгляд, потому что Сара меня бесит.

— Сара, не всем живется так легко, как тебе. У некоторых есть проблемы, и ты должна научиться сопереживать, а не осуждать. — Миссис Лейтон пронзает дочь суровым взглядом, которым она постоянно приструнивает нас троих, — четверых, если учесть мистера Лейтона.

— Поэтому вы ее приглашаете? — Проклятье. Интересно, голос у меня такой раздраженный, как мне кажется?

— Нет. Нам она действительно очень нравится. — Миссис Лейтон удивлена моим вопросом. Ответ ее непритворно искренний, но именно эта искренность и бесит меня. Прежде чем я успеваю ответить, Сара открывает свой стервозный рот, спасая меня от самого себя, пусть всего лишь на мгновение.

— За всех не говори.

— Заткнись, Сара, — одергивает сестру Дрю фразой, которая, должно быть, слетает с его языка по сто раз на день.

— Дрю! — Миссис Лейтон кладет вилку на стол рядом с тарелкой, но ей явно хочется стукнуть этой вилкой по столу.

— Что? Саре позволено быть стервой, а я не вправе заткнуть ей рот? — Дрю встает, отодвигает свой стул от стола.

— Сядь, Дрю. — В нарочито спокойном голосе его матери слышится угроза, и он садится, готовясь понести заслуженное наказание. Однако я еще не все сказал.

— Как она может вам нравиться? Вы ведь ее совсем не знаете. — Зря я лезу на рожон. Знаю, что зря, но не могу это стерпеть. Говорят о ней как о некой диковинке или о собачке. Видите, какая это травмированная заблудшая девочка, да еще немая? А мы приняли ее в свою семью. Вот какие мы добренькие и отзывчивые! Мне это претит, и я не хочу, чтобы нечто подобное исходило от мамы Дрю.

— Трудно получить полное представление о человеке, который не может говорить, — сочувственным тоном произносит она.

Не говорит, молча поправляю я ее. Может, но не хочет. Это я точно знаю.

Внимание миссис Лейтон приковано ко мне. Она пытается объяснить это не только мне, но и себе. Хочет убедить меня, но зря старается. Я и так знаю. Ответ: нельзя. Понять такого человека нельзя, по крайней мере, Настю, потому что она ничего не показывает, а то, что показывает, — это ненастоящее. Вот со мной она общается, но даже я ее не знаю.

— Тогда зачем говорить, что она вам нравится? — Я уже не сержусь — просто хочу знать.

— Видно, что она хорошая девочка. Воспитанная. Никогда не приходит к нам на ужин с пустыми руками. — Раз воспитанная, значит, хорошая, что ли? Но я держу язык за зубами, потому что одно дело — злиться на Сару, другое — на ее маму. Не припомню, чтобы прежде я злился на нее за что-то. Хреновое чувство. Сам не знаю, откуда оно взялось. — У нее явно что-то случилось, и мы не вправе судить…

— И что из того? То есть вы приглашаете ее, потому что вам ее жалко, или она вам нужна, чтобы преподать урок Саре, научить ее порядочности? — Мне пришлось перебить миссис Лейтон. Все шло к тому, что сейчас она приступит к психоанализу, а этого я не хотел допустить. Не хотел это слышать. Это все равно что самого себя подвергнуть психоанализу, позволить им вспороть меня, раскритиковать каждое мое действие, каждый поступок, каждое побуждение, дать им почувствовать свое превосходство, порадоваться собственному здравомыслию. Я не хочу, чтобы Насте перемывали косточки в ее отсутствие. Конечно, при этом, по сути, я собственноручно вспорол себя, помог им, выложил свои чувства на обеденный стол, чтобы они в них копались.

— Джош. — Она многое вкладывает в это слово. Протест, укор, вопрос, жалость. Все смотрят на меня. Я их не осуждаю. Сам напросился, повел себя, как тупица, не смог удержать рот на замке. Это был даже не выплеск эмоций. Я ни разу не повысил голос. Не думаю, что мой тон изменился. Тем не менее таким они меня еще не видели. Это все равно что Джош Беннетт, которого они знают, вдруг взял и вытатуировал имя Насти на своей груди. Дурь полнейшая, идиотизм и стыдоба.