Welcome to Трансильвания - Марина Юденич Страница 37

Ни слова лишнего, но и ни малейшего пробела в предоставленной информации.

Системные мозги — вот что это такое.

Они остаются таковыми, даже когда речь идет о женщине.

Принцесса в придуманном замке.

А почему и нет, если от этого никому не хуже?

В замке теперь горели свечи.

Две толстые ароматические свечи — очевидно, что-то восточное.

Мерцание было слабым, зато запах, разливаясь по комнате, приятно кружил голову.

Немного экзотики в сексе, почему бы и нет?

Он был сторонником экспериментов, только без экстрема.

Она, впрочем, искусной оказалась только в части декора.

В остальном — пресна. Почти пуританка, под предлогом все тех же «жирных рук».

«Интересно, явись я с камушком каратов на десять или какой-нибудь цацкой от „Cartier“ в тех же пределах — в дело пошла бы камасутра?»

Мысль, впрочем, была беззлобной. Ростов оказался прав даже в том, чего не произнес. На нее совершенно невозможно было злиться. Иногда — раздражаться. Это — да. Но ненадолго.

Женщина словно услышала последнюю мысль: голос из распахнутой двери ванной комнаты звучал капризно. Настолько, чтобы вызвать раздражение.

Не больше.

— Хочу вина. Белого. В холодильнике калифорнийское…

У нее была небольшая уютная квартирка, оформленная Продуманно — европейский минимализм вместо византийской роскоши, принятой в России.

Следовало принять это как позицию, стиль, вкус хозяйки, наконец.

Многие, надо думать, и принимали. Так же как сентенцию про Мону Лизу.

У него по этой части, к счастью, был гуру — Михаил ростов.

— Дай ей волю — понимай: Нобелевскую премию и все, что к ней прилагается, — нувориши обгрызут собственные локти.

— Все так запущенно?

— А ты не заметил разве, как она говорит? Никогда — «один мой приятель». Непременно — «один мой приятель-олигарх». «Мой приятель — один из десяти самых влиятельных…» Но приятель — существо почти не материальное. Мифическое. В конце концов, его можно действительно завести. Сам знаешь, у нас теперь плюнешь — попадешь в олигарха. Придумать, в конце концов, можно. А вот предмет мира абсолютно материального — нет. Однако на «нет» есть разного рода уловки. Минимализм — штука очень удобная и модная к тому же. То же в тряпках, цацках, машинах. И слава Богу — я не слишком платежеспособен, оброка не вынесу.

— А потом?

— Суп с котом! Я же просил — не надо о грустном. И о «потом» тоже не надо, я суеверный…

Черт бы тебя побрал с твоими суевериями, Ростов! Лучше бы нам договориться.

Он появился на пороге ванной комнаты с запотевшим ведерком на подносе. Из ведерка торчала также запотевшая бутылка калифорнийского.

Белоснежная салфетка.

Два в меру пузатых — как раз для белого калифорнийского — фужера на тонких ножках.

Тонкие ломтики сыра на тарелке переложены крупными черными виноградинами.

Но в глазах холод.

Скорее, холодная грусть.

Безнадежная — пожалуй, будет самое верное.

Она приветственно помахала ножкой, аккуратным — ни клочка пены на мраморной стене — жестом извлеченной из пышной массы.

Красиво.

Но он хранил печаль.

— Что, молодец, не весел? Заставили работать?

— Отнюдь. — Он аккуратно поставил поднос на пол, опустился рядом. — Скажи, Лиля, а если бы ты сейчас не захотела белого калифорнийского…

— Да-а-а?..

— Я так и валялся бы там, как собака, которая, конечно, могла бы и поскулить…

На секунду он вдруг испугался.

Настолько, что дрогнула рука, и плеснулось вино, крупной слезой покатилось по тонкой стенке бокала.

«Я переигрываю, — подумал почти в панике, — я чертовски переигрываю. Это никуда не годится».

И сразу — почти мгновенно — пришло облегчение.

Страх отступил.

Она заговорила, медленно слизывая розовым язычком холодную каплю-слезу на внешней стенке бокала.

Конечно же, она заметила ее, но истолковала по-своему.

— Послушай, малыш… — Голос женщины был мягким, каким бывал очень редко. И проникновенным. — Послушай, маленький…

Через несколько секунд он успокоился окончательно.

И облегченно перевел дух.

Она же, снова истолковав это совершенно по-своему, откликнулась на отчаянный, судорожный, как ей показалось, вздох мягким, мелодичным голосом.

— Я знаю, сейчас тебе тяжело с этим смириться, но пройдет время…

А время и в самом деле шло.

И он решил, что уже можно переходить к главному вопросу.

В прохладной темноте спальни — окно открыли, выветривая надоевшие благовония, — они лежали почти по-братски, прижавшись друг к другу и натянув одеяло до самого носа.

— Послушай, Лиля, возможно, это звучит слишком пафосно и уж по крайней мере довольно странно, наверное, в моих устах. Вы, русские — и справедливо! — говорите о западном прагматизме. Мы действительно много считаем, просчитываем так и этак все варианты, прежде чем принять решение. А порывы души, разные внезапности, в том числе без личной выгоды… Но я, кажется, запутался. В общем, это, конечно, можно было сказать коротко. Я хочу помочь Михаилу. Просто помочь. Без всякого своего участия. Ты понимаешь, о чем я? Я не просто хочу, я, кажется, должен… Хотя это совершенный уже пафос, которого не надо. Правда?

В темноте он внезапно ощутил слабое прикосновение и не сразу понял, что это.

Тонкими пальцами она гладила его по лицу, и даже не гладила — медленно вела рукой сверху вниз, с высокого лба до самоуверенно вздернутого подбородка.

— Глупый, ах, какой глупый маленький мальчик. Запутался. Ты и вправду запутался, только не в словах, а в чувствах… Ну, конечно, ты должен, ради меня… Ради этого — ты еще не понял, малыш? — ради меня весь ваш хваленый западный прагматизм полетел к чертовой матери. Конечно, ты должен. Ты просто не сможешь уже поступить иначе.

— Но что? Как я могу? Он категорически против, пока не будет достаточных, по его мнению, результатов…

— Он гениальный болван, самый честный и самый наивный на всем свете, но — слава Богу — у него есть я.

— Теперь я тоже есть.

— Да. Воистину, желающего судьба ведет, нежелающего — тащит. Вдвоем мы можем уже тащить.

— Но как? Публиковать без его согласия — невозможно, наши законы в этой части суровы…