Пение птиц в положении лежа - Ирина Дудина Страница 37

— Хочешь попробовать? Я тебе голубую фирменную футболку дам, и шорты дам строительные, чтобы ты одежду не испачкал!

Юра робко переодевается, бьёт в стену топором. Озверевает, входит в раж. Бьёт мастерски. Какой он красивый! Какие у него прекрасные мускулистые руки! Какой торс! Первый пролом! Я улыбаюсь ему из него с другой стороны. Урра! Пока он отдыхает, я сама вонзаю лезвие в цемент. Хряк! Хряк! Хряк! Выломали одну плиту, вторая плита повисла на арматуре, сука, не поддаётся.

Мы с Юрой берёмся под руки и с остервенением бьём ударными своими ногами по плите. Как в каратэ. Какой кайф! Хряк! Хряк! Делаем это с разбегу. Потом с одновременным прискоком.

Плита обрушилась. Падение, блядь, Близнецов. Всё в белой цементной пыли. Пьём самогон с белыми мордами, как два Пьеро. Юра снимает голубую футболку, пропитанную его потом и моей пылью. Спасибо, друг Юра!

Заходит Антонина. Она довольна. Надевает мою голубую рабочую футболку и выбивает молоточком гвозди из оторванных косяков. Спасибо!

Звонит арткритик Сёма. Я его нежным голосом зову в гости. Маша, узнав, что сейчас придёт Сёма, прихорашивается и тоже заходит в гости. Сёма и Маша потрясены пейзажем после битвы. Я выдаю Сёме голубую футболку.

— О, да она растянута грудями Антонины! Какой кайф! Какие огромные пузыри! Да ещё и пахнет к тому же потом Юры… О, Юра, какой замечательный пот! Кайф! Кайф!

Сёма в голубой футболке взваливает на себя первый мешок с обломками цементной стены. В нём килограммов 70, мешок весит, как мужик. Но Сёма оказывается мускулистым и крепким пацаном, несмотря на интеллектуальный жопоотсидывательный труд. Он, как коренастый конь, носит мешки на себе вниз, носит и носит, медленно, красиво. Мужик с мужиком за плечами… Мы с Машей машем ему из окна, подбадриваем одобрительными возгласами и улюлюканьем. Там, внизу, ещё какие-то мужики заинтересовались, не прочь тоже вынести по мешку с цементом. Мы уже отведали самогона.

Сёма отправляется в ванну, обмывать цементную пыль.

Квартирка становится просто прелесть — огромная, кругом окна, посередине стриптизёрский столб из занозистой балки. Хочется вертеться вокруг него с садомазохистскими плясками.

Я захожу к Сёме в ванную и предлагаю ему помыть спинку. О, у Сёмы здорово встаёт! Я зову Машу — показать. А то она всякую хрень про Сёму выдумывала. Я нахожу килограммовую развеску сахара, кладу её в полиэтиленовый пакет с ручками. Мы предлагаем Сёме подержать это на своём хрене. Он соглашается. Супер! Висит, как на чугунном гвозде!

Ну а теперь перейдём к возведению стены… Заходит архитектор Лёня. При виде бутылок на полу с жидкостями у него просыпается потрясающий исследовательский интерес. Он начинает всё пробовать. Это опасный процесс. Из одной бутылки вырывается синий дым, из другого выпадает зелёная плесень, в третьем образовалось что-то чёрное и вязкое… Того и гляди выпадет седой Джинн.

Заходит художник Ахапкин. У него нюх на наличие алкоголя. Раньше что-то не заходил. Они начинают всё пробовать с Лёней вдвоём. Они ужасно уже напробовались. Находят странную жидкость в грушевидной бутылке. Она похожа на расслоившуюся кровь. Сверху бледно-жёлтая, как самогон, снизу ржаво-красная. Лёня делает затяжной глоток, глаза его вылезают из орбит, он замирает и сиреневеет на глазах. Мы бросаемся к нему.

— Что это? Скажи нам, что это было там? Что это?

— Ирка, попробуй, твоя очередь, — говорит мне хитрый Ахапкин.

— Нет, не пей, Ира. Не надо это ей пить, — говорит вдруг Лёня хриплым сдавленным голосом.

— Дай я попробую, — осмелевает Ахапкин.

Мы не успеваем вырвать у него бутылку из рук, он делает сильный длинный глоток. Глаза его вылезают из орбит. Он замирает и сиреневеет на глазах. Лёня не выдерживает этого ужаса. Он выхватывает бутылку из закостеневших рук Ахапкина и выливает решительно содержимое в раковину. Со дна бутылки стекают последние коричневые вязкие капли.

— Что это было? — спрашиваю я своих друзей.

— Не надо это знать тебе, — отвечают они.

Наконец Ахапкин и Лёня находят огромную длинную бутыль самогона и тут же выпивают её жадно. Лёня делает несколько шагов, как бы чтобы сделать обмер для будущей стены. Внезапно он синеет и падает на пол. Глаза его глубоко запали, нос заострился, как у больного голубя.

Ахапкин впадает в бешеную суетливость.

— Так, быстро, слушай, сердце работает ли у него? Расстегни рубашку, дыхание рот в рот! Не реагирует? Расстегнуть ширинку, помассируй член, может, тогда оживёт быстрее! Можно и ртом! Давай, давай, не мне же это делать!

Лёня неожиданно улыбается синими губами.

— Да он, блин, прикидывается! Ну его в баню! Давай уберём с дороги, чтобы не мешался под ногами!

Лёня спит у меня в углу три дня, на устах его витает синяя счастливая улыбка.

Через месяц перепланировка сделана. Совершенно бесплатно. И сколько кайфа было!

Позолоченная сеть гамака

Позолоченная сеть гамака, заплутавшая в нестарых, но корявых, покрытых голубоватой плесенью, яблонях. Расплавленное солнце, сверлящее дыры во тьме листвы. Покорные соблазнители — яблоки, глазком вниз. Светящиеся точки насекомых, оживляющих летний воздух. На подоконнике лежит труп крылатого муравья. Он на боку, лапы вытянуты, но усики расставлены твёрдо. Грушевидная головка, хоботком вниз, ни о чём уже не думает. Вместо неё думаю я. Нам равно хорошо было бы здесь…

Ещё о приятном

Приятно, когда ты дружишь с женщиной, у которой милый муж, с которым можно задушевно пообщаться, нестрогих правил и который с тобой не переспал. Даже если общались с ним за кулисами от жены. Ничем не омрачённая дружба с семьёй — что может быть приятнее.

Ещё об ужасном

Ужасно внезапно попасть на вечеринку к одноклассникам, большинство из которых не видела лет пятнадцать. При ярком искусственном освещении. В трезвом виде.

Это шок, который трудно пережить. Ужасный удар времени по лицу, по талии и ниже пояса. Время, прошедшееся жестоким утюгом по цепочке людей, ничем не связанных особо, кроме разве что даты в паспорте. Некая прихоть судьбы, бросившая в одну пригоршню кучку попавшихся ей под руку детей, вынужденных всю жизнь потом быть свидетелями, зеркалами друг другу и соперниками по бегу на дистанцию длиною в жизнь. Слипшиеся зачем-то навсегда, без всякой любви и симпатии в начале, в середине и в конце. Носители медицинской тайны.

Ещё ужаснее по прихоти судьбы и собственному слабоволию (а может, наоборот, от избытка крепкой воли, сумевшей превозмочь поверхностное, а может, и истинное «не хочу») — попасть в школу, в которой не была счастлива ни минуты и, уходя из которой после официальных церемоний, думала, что расстаёшься навсегда.

С любопытством и содроганием переступить нелюбимый порог, с содроганием и ужасом ожидать возможной встречи с нелюбимыми учителями. Нет, не то чтобы они обижали тебя, но были где-то за гранью твоего существования. Нет, не то чтобы тебя обуревала злорадная жажда узнать о них, как об умерших. Хотя, узнав о недавней кончине одного из них, оказавшейся, как выяснилось впоследствии, мнимой, вздыхаешь с невольным облегчением (боже, что за жизнь такая, что ни смерть, ни жизнь другого не радуют тебя).