Тридцать пять родинок - П. Елкин Страница 37

Ну, в смысле — и кровельщиком тоже. Среди моих многочисленных специальностей, официальных, с бумажкой, среди разных прочих сварщиков, каменщиков, плотников-бетонщиков, монтажников и даже (хи-хи) такелажников есть и разряд кровельщика.

Вообще, конечно, специальность изумительная.

Особенно в такие дни, как сегодня, когда светит солнце, когда на голубом небе ни облачка, я вспоминаю про то, как работал на крыше. Ты на самом верху, между тобой и небом нет вообще ничего. Как какой-нибудь матрос на старых парусных судах бегал по мачтам, собирая и выпуская паруса, ты точно так же носишься по стропилам, раскатывая рубероид, выкладывая черепицу или обстукивая киянкой листы кровельного железа. Для какого-то романтика, мечтающего когда-нибудь купить яхту и вслед за Конюховым отправиться в кругосветку, — самое оно. Очень похоже на ощущение «посреди моря», правда. Даже пролетающие мимо утки и невесть откуда взявшиеся чайки, бывало, путали выложенные нами некрашенные пока листы кровельного железа с водой и с высоты со всей дури шлепались на них рядом с нами.

Но конечно, в отличие от «посреди моря», ты каждый вечер можешь спуститься вниз, в нормальную жизнь, однако в этом тоже есть свой особый прикол — это словно быть Тарзаном в каком-нибудь городском парке. Типа еще десять минут назад можно было ходить голышом, орать и придуриваться, потому что все равно никто тебя не видит и не слышит, а тут уже — опа, оказывается, ты посреди настоящего города, вон, за триста метров станция метро, и ты уже едешь домой в толпе горожан, чинно просидевших весь день в офисе в костюмах и галстуках.

Ну и, естественно, специальность денежная. Сезон кровельных работ короток. Надо успевать поднять крышу до дождей. Какие-то дополнительные работы, типа внутренней покраски, теплоизоляции, промазки внутренних швов, можно будет сделать потом, когда наступит осень и зарядят дожди, но к тому времени сама крыша должна уже быть готова, иначе вода зальет верхние этажи, давай суши и перекрашивай их потом. Поэтому и радовалось начальство, когда наша бригада рвала пупки, работая от темна до темна. Только когда уже совсем наступала ночь, бригадир выгонял нас с крыши, потому что сколько там прожекторов ни ставь, но в темноте всегда можно оступиться, попасть ногой в яму, а до земли потом лететь о-го-го сколько.

Потому что мы, конечно, все плевали на страховку.

Нет, конечно, с самого начала, когда при каждом шаге по стропилам сжималось сердце, мы исправно затягивались широченными монтажными ремнями, пристегивали и перестегивали страховочные фалы, как и положено. Но постепенно мы все привыкли к высоте, да и через пару недель почти никто уже не работал в спецовках, все парни носились по крыше голышом, а что за удовольствие цеплять широченное брезентовое ярмо с металлическими висючками на голое тело? Бригадир сначала ругался, грозился лишить премии, потом только просил, чтоб хотя бы к приходу прораба мы одевались как положено, но затем и они прораб просто махнули на нас рукой, пробормотав что-то типа «Если кто слетит, учтите — заактируем, что был пьяный, так что будете сами виноваты…». Но нам это было пофиг, нам просто в голову не могло прийти, что мы можем сорваться вниз, мы были неуязвимы и всесильны, а если бы вдруг кто и сорвался, мы были уверены, мы чувствовали, что он не шмякнулся бы вниз, как сбрасываемый нами мусор, а взмахнул бы руками и полетел вверх — стоило бы только захотеть.

И вот к этому ощущению всесильности прибавлялось еще и обалдение оттого, что прораб каждый день говорил, какие наряды он нам закрыл. Понятно, что мы работали от темна до темна, но все равно, суммы, которые каждый день называл прораб, просто кружили нам голову: «25 рублей», «28 рублей», «31 рубль» — мы плюсовали эти суммы в голове, считали свой будущий заработок и чуть ли не готовы были сами попрыгать с крыши, чтобы полетать от счастья, так, чуть-чуть, сделать над крышей кружок, и довольно, и снова за работу.

И с каждым днем, все накачивая мышцы и становясь даже не храбрее, а отчаяннее и борзее, мы рвали пупки все больше. Огромные листы кровельного железа, которые положено было носить вчетвером, понятно, конечно, прежде всего, чтобы он не складывался посередине и не дай бог не заламывался, но еще и потому, чтобы тяжеленный лист острым краем не обрезал на фиг пальцы, так вот эти листы мы уже таскали по двое, бесстрашно прижимаясь к краям беззащитными животами. Стекловату, от которой мы вначале шарахались даже в рукавицах, и ту уже таскали на спине, и даже почти не чесались потом, не брала она уже нашу задубевшую кожу.

А задубела у нас там кожа изрядно. За какой-то месяц на крыше я загорел так, как не загорал никогда в жизни. Рыжие вообще загорают не очень хорошо — но там, на солнце, которое било сверху и отражалось от металла снизу, я в первый раз в жизни превратился в какого-то коричневого курортника с выгоревшими почти до белизны волосами.

И вот это счастье рухнуло где-то в августе.

Руководство стройки наняло какую-то бригаду украинских кровельщиков.

Как нам объяснили — начальство подсчитало наши процентовки и решило, что мы не успеем закончить всю крышу.

Но мы промеж себя рассуждали, что эта бригада шабашников, скорее всего, обещала отстегнуть кому-нибудь кусок со своих жирных заработков.

А заработки у них пошли и впрямь жирнющие.

Мы-то, конечно, уже что-то умели, но эти ребята были просто профессионалами. Не сбрасывая спецовок и не пренебрегая страховкой, они все равно носились по крыше быстрее нас. Они носили листы вчетвером, а стекловату вдвоем, как положено, — но сделать у них получалось все равно больше, чем у нас. Они вели свою кровлю нам навстречу, и каждый день мы видели, как тот объем работы, который мы уже считали по праву своим и деньги за который у нас в голове уже были поделены, как этот объем все таял и таял.

И даже хуже — им отдали подряд на всю покраску под крышей, вообще всю. То есть теперь, когда пойдут дожди, они будут спокойно продолжать молотить деньги, а мы будем сидеть возле костра и завистливо сосать лапу. Из-за того, что у них был какой-то чудесный пульверизатор немецкого производства, свой собственный. Наш пульверизатор, полученный в стройуправлении, был советский, да вдобавок еще и старенький, потрепанный — он распылял краску метра на полтора, и то больше плевался и брызгал, чем распылял. А у этих шабашников был какой-то чудесный аппарат, который выдавал ровное облако краски метров на пять, да вдобавок как-то поляризовал это облако так, что покрытие ложилось тонюсеньким слоем, чуть ли не в одну молекулу, экономя при этом краску против нашего расхода раза в два. Впрочем, что там пульверизатор — у них все было настоящее. Ножницы по металлу гидравлические, вместо наших обычных ручных, киянки прорезиненные, вместо наших деревянных, как в школе. Короче, сравниться с ними никак просто не могли, как бы мы ни старались. А старались мы уже совсем не так, как раньше, — постепенно мы стали обманывать бригадира и прораба, чтобы пройти побольше навстречу неумолимо приближающимся шабашникам, сначала еще оправдываясь перед собой, мол, мы потом вернемся и все доделаем как положено, а потом уже махнув рукой, мол, пофиг. Ведь радость все равно уже ушла, ушла гордость — то, что раньше было нашей крышей, уже было испоганено, безнадежно испорчено пришлыми.