Все четыре стороны. Книга 2. Вокруг королевства и вдоль империи - Пол Теру Страница 37

— Здесь очень холодно, — сказал я управляющему, господину Кону.

— Станет теплее.

— Когда?

— Через три или четыре месяца.

— Я хочу сказать, в гостинице, — уточнил я.

— Да. В гостинице. И во всем Лансяне.

Я подпрыгивал на месте, разминая замерзшие ноги. Тянь спокойно стоял рядом в ожидании.

— А как насчет номера? — спросил я.

Тянь что-то скороговоркой сказал Кону.

— Вы хотите чистый номер или обычный? — спросил Тянь у меня.

— Пожалуй, возьму чистый для разнообразия.

Тянь не среагировал на мой сарказм.

— А, чистый, — проговорил он, покачивая головой, словно я слишком многого требую. — Тогда вам надо подождать.

В холл ворвался ветер. Портьера, которой был завешен центральный вход, надулась, как спинакер [59].

— Мы можем поужинать, — сказал Кон.

— Еще пяти часов нет, — возразил я.

— Пять часов. Время ужина. Ха-ха!

Это означало: «Правила есть правила, и выдуманы они не мной, так что не ерепеньтесь».

Столовая гостиницы «Лансян» оказалась самым холодным помещением, порог которого я переступал в провинции Хзйлунцзян. Поплотнее натянув шапку, я сел, подложив под себя ладони, и мелко задрожал. Поставил свой термометр на стол. Плюс два градуса по Цельсию.

Кон — он-то был даже без шапки — сказал, что к холоду привык. Сюда он приехал с дальнего севера, куда отправился в 50-е годы осваивать девственные земли — работал в коммуне, где выращивали зерновые. Кон был не то чтобы глубокий старик, но по китайским меркам — обломок минувшей эпохи. Работник коммуны в одном из самых отдаленных районов Китая, он озадаченно взирал на новейшие реформы. Детей у него было четверо — по нынешним понятиям, позорно много.

— Наказывают, если у тебя трое детей или больше, — сказал он с крайне недоуменным видом. — Могут уволить с работы или перевести на другую — такое наказание.

Тянь слушал его с крайне скучающим видом (правда, для моего гида скука была разновидностью душевного покоя). Я заключил, что у Кона и Тяня нет ничего общего между собой. В Китае принадлежность к разным поколениям имела особый смысл, ее следовало учитывать со всей серьезностью.

Я спросил Кона, что сталось с его коммуной.

— Ее отменили, — сказал он. — Распустили.

— И крестьяне разъехались?

— Нет. Каждому дали личный участок для обработки.

— И как вы думаете, теперь лучше?

— Конечно, — сказал он. Искренне или нет, я так и не понял. — Производительность труда намного выше. Урожаи больше.

По-видимому, это было главное. Хороша любая политика, которая повышает производительность труда. «Сохрани, Господи, Китай от экономического кризиса перепотребления», — проговорил я про себя.

В городе царил мрак, в гостинице, в том числе в моем номере, — страшный холод. Чем бы заняться? Было всего пол-седьмого вечера, но я лег спать — точнее, забрался под одеяло, почти не раздеваясь, и стал слушать по транзистору коротковолновые радиостанции. Так я проводил в Лансяне все вечера.

На следующий день я прокатился по узкоколейке, но лес меня разочаровал. Я ожидал увидеть дикие дебри — а этот массив просто кишел лесорубами, которые пилили деревья и разгребали их бульдозерами.

— Однажды мы поедем в девственный лес, — сказал Тянь.

— Поехали сегодня.

— Нет. Он далеко. Поедем в другой день.

Мы пошли в железнодорожное депо и познакомились с госпожой Цзинь, местным экскурсоводом. В депо было дымно, клубился пар, но зато там было тепло: в кузнечном цеху пылал огонь, топки паровозов работали. Когда я шел по депо, госпожа Цзинь вдруг бросилась на меня и прижала к стене, а затем истерически, с каким-то скрежетом в голосе расхохоталась: то был один из самых ужасающих образцов китайского хохота. Тут я сообразил, что она оттолкнула меня от люка, куда я в следующую же секунду упал бы и почти наверняка сломал бы шею.

Меня настолько бросило в дрожь, что я был вынужден выйти на улицу и отдышаться. Все улицы покрывал толстый слой снега. Лед с мостовых и тротуаров не скалывали. Местные ездили по льду на велосипедах, словно так и надо, а если шли пешком, то особой походкой — шаркая ногами, чтобы не поскользнуться.

— Этот город запретный, — хвалился Тянь. — Вам очень повезло, что вы здесь.

В Лансяне мне никогда не удавалось отогреть пальцы и ступни — они ныли, их покалывало от холода. Глаза болели. Мышцы сводило. От мигрени мерещились какие-то стоны, отдающиеся эхом во льдах. Тянь спросил, хочу ли я посмотреть горнолыжные склоны. Я согласился. Мы сели в машину и поехали за город, за четыре мили. Солнце скользнуло за далекие горы, и мороз, усиливаясь, как бы сгустился вместе с мраком.

В склонах черно-белых горок были вырезаны десять желобов, залитых льдом. Люди карабкались наверх, волоча за собой небольшие ящики — этакие мини-гробики. Ставили ящики в желоб и скатывались вниз, гремя, повизгивая, переваливаясь с боку на бок. Отплясывая на мерзлой земле, я сказал, что эти катания как-то не по мне.

Тянь раздобыл неровно оструганный гробик, взобрался в гору, пробиваясь напролом через кусты, и скатился по желобу, скаля зубы. Потом скатился еще раз. Похоже, он вошел во вкус.

— Разве вы не любите кататься на лыжах? — спросил он.

— Господин Тянь, это не лыжи.

— Не лыжи? — шокированно переспросил он.

Но снова полез наверх.

Я пошел по какой-то тропинке и обнаружил сарай наподобие сторожки. Внутри была печка. То был характерный пример отопления по-лансянски: печка грела настолько слабо, что стены изнутри заросли полудюймовым слоем инея и были совершенно белы. Домик был выстроен из сырцового кирпича и дерева.

Я вел журнал метеонаблюдений. На главной улице — минус тридцать четыре по Цельсию, в холле тоже минусовая температура, в столовой — чуть выше нуля. Еда замерзала через минуту после того, как ее выкладывали на тарелку, жир застывал. Здесь на стол подавали жирное мясо, картошку — тоже плавающую в жире, рисовую похлебку, огромные невареные куски зеленого перца. Да китайская ли это кухня? Однажды мне подали капусту, фаршированную мясом и рисом, а сверху залитую соусом. Такие блюда я ел в России и Польше — там это называлось golomkis [60].

Когда все время зябнешь, быстро выдыхаешься. Я полюбил укладываться в постель рано. Забирался с головой под одеяло и слушал «Би-би-си» и «Голос Америки». Через несколько часов снимал один свитер и одну пару носок, и к утру так оттаивал, что забывал, где нахожусь. Но вот мой взгляд падал на заиндевевшее окно, сквозь которое ничего не было видно, и память возвращалась.