Бальзамировщик. Жизнь одного маньяка - Доминик Ногез Страница 37

В этот момент я заметил по ту сторону ворот какое-то существо, движущееся по асфальтовой дорожке, и вскоре узнал в нем Жозефину, соседского дога. Значит, ее хозяева были дома и могли что-то видеть.

Мы позвонили у входной двери в дом 3, подъезд которого, расположенный в углублении стены и расписанный фресками в средневековом стиле, напоминал вход в ночной клуб. Отсюда был виден балкон второго этажа, на котором нагишом загорала супружеская пара. Услышав звонок, женщина поднялась, набросила халат и пошла открывать. Увидев собаку, она наклонилась и слегка шлепнула ее: «Ах ты негодница, что это ты делала за воротами?» От этого движения ее халат распахнулся, и она, выпрямившись, снова затянула пояс, впрочем, без особой спешки. Я заметил, что на ней «леопардовые» стринги, а на левой груди вытатуирован красный омар. Тут я вспомнил, что мадам Делажуа, так же как и ее муж, — психоаналитик.

Разговор был недолгим. Да, конечно, она знала, что дети играют во дворе: они так шумели! Но своими глазами она их не видела. При виде отчаяния консьержки и ее невестки она с профессионально-участливым видом выразила сочувствие, но было заметно, что пропавшие безобразники тревожат ее не больше, чем прошлогодний снег.

— Что там такое? — окликнул с балкона ее муж, прикрывая низ живота обеими руками.

— Ничего серьезного, — ответила жена, закрывая входную дверь.

И буквально через несколько секунд, забыв о том, что мы можем ее услышать (а может быть, и нарочно, кто знает?), добавила:

— Эти мелкие засранцы пропали. Может быть, похищены.

Консьержка с хрипом втянула в себя воздух, ее невестка еще сильнее побледнела. Мне стало жаль этих несчастных, я дал им номер мобильного Клюзо, и мы пошли к ним домой звонить. В кухне царил беспорядок, со стола было не убрано, пахло прокисшим молоком. Автоответчик комиссара сообщил другой номер, по которому нужно искать его в случае необходимости. По случаю праздников мы дозвонились лишь с пятнадцатого раза. Ответил голос женщины-диспетчера, которая пообещала разыскать комиссара.

Полицейский автомобиль без опознавательных знаков подъехал через полчаса. Я узнал прибывшего — это был коллега Клюзо из «Филлоксеры». Он быстро осмотрел двор, мяч, прикинул высоту наружной двери, после чего мы все направились в кухню консьержки. Полицейский достал диктофон и начал задавать вопросы. Через четверть часа мать близнецов, с лицом белее перекипяченного молока, принялась рыдать. Она в данный момент оформляла развод, и опека над близнецами, очевидно, была одним из наиболее важных пунктов, по которым могли возникнуть разногласия между ней и бывшим мужем. Она не стала говорить об этом прямо, но дала понять, что подозревает его. Он жил в южном предместье Парижа и занимался разъездной торговлей. К сожалению, она не смогла связаться с ним — часто бывает так, что он спит в своем фургончике. У Гуэна — так звали инспектора — был рассеянный вид; оказалось, он прислушивался к звукам музыки, доносившейся из квартиры психоаналитиков («Сен-Санс, „Симфония для органа“», — прошептал он, хотя никто его об этом не спрашивал). Консьержка в свою очередь принялась гневно обличать своего зятя. Поняв, что в моем присутствии больше нет необходимости, я откланялся.

Однако все эти исчезновения уже начали меня тревожить. Вернувшись к себе, я позвонил родителям Эглантины. К телефону подошла ее мать, и ее тон с самого начала показался мне слишком любезным, чтобы быть искренним. Она сказала, что недавно видела свою дочь — я могу не волноваться, — но не знает, где та может быть сейчас. Трусливое семейное притворство!..

В следующий раз я увидел Эглантину лишь в тот день, когда Жан Моравски стал кавалером ордена «За особые заслуги». Церемония состоялась в одиннадцать утра в конференц-зале муниципальной библиотеки. Я прибыл туда одновременно с Бальзамировщиком и был немало удивлен, что он тоже знаком с библиотекарем. Когда я спросил, как они познакомились, мсье Леонар напустил на себя загадочный вид и сказал что-то о «близости идеологий». Я подумал, что они оба, должно быть, франкмасоны (хотя не был вполне уверен). После торжественного вручения ордена и речи Моравски, в которой он поблагодарил множество людей — начиная с префекта, вручившего ему синюю ленточку, — я заметил Эглантину, стоявшую рядом с Од Менвьей и Жан-Жаком Тиньозо, заместителем мэра по культуре, которому Моравски тоже выразил признательность с не свойственной ему горячностью: «Чуткость и понимание, которые…», «Ценная помощь, которая…» Тиньозо покраснел от удовольствия. Но все же не так сильно, как я, когда Эглантина, перехватив мой взгляд, не отвернулась, а послала мне улыбку и прижала палец к губам, словно говоря: «Привет, дорогой. Увидимся попозже».

Вскоре собравшихся пригласили на банкет, и мы все столпились вокруг Моравски, чтобы его поздравить, — Эглантина, Од, Бальзамировщик и я. Подобно тому как это было в один из предыдущих вечеров, библиотекарь вновь забыл о своей легендарной воздержанности в спиртном и опрокидывал бокал за бокалом. Я снова стоял рядом с Эглантиной, почти касаясь ее, словно мы не расстались совсем недавно из-за мгновенной и дурацкой ссоры, смотрел на ее лицо и ловил каждое ее слово. Они с Од были удивлены хвалебной речью в адрес Тиньозо. Обе его хорошо знали — он был их начальником. Это был грубый, скрытный, мелочный человек, который к тому же никогда не дарил никому подарков. Моравски выслушал их, собрав лукавые морщинки в уголках глаз, потом процитировал Ларошфуко: [79]«Приписывать великим мира сего добродетели, которыми они не обладают, — значит безнаказанно наносить им оскорбления». На самом деле Тиньозо невзлюбил библиотекаря с самого момента его приезда в Оксерр десять лет назад. Хуже того: чем больше он донимал Моравски, тем больше, кажется, на него злился. «Такой феномен очень часто наблюдается среди чиновников, да и в других сферах, но я ни разу не встречал его анализа ни у Ларошфуко, ни у другого моралиста. Я мог бы дать ему название по имени этого жалкого типа: синдром Тиньозо! Я объясняю это следующим образом: чем больше человек совершает подлостей по отношению к кому-либо, тем сильнее стыдится; чем больше стыдится, тем сильнее избегает своей жертвы; чем больше избегает, тем больше верит, что имеет для этого все основания; чем больше в это верит, тем больше начинает опасаться. Таким образом, партия выиграна: жертва превращается в палача, а палач — в жертву!»

Тогда Бальзамировщик поинтересовался, почему Моравски сегодня не воспользовался случаем и не рассчитался с обидчиком.

— Еще не хватало! — воскликнул библиотекарь. — Месть — самая опустошающая из страстей!

— Это всего лишь другая ипостась справедливости! — возразил мсье Леонар.

— Я предпочитаю осуществлять ее мягкостью — это единственный способ, который поймет виновный, — уточнил Моравски.

Тиньозо, вне всякого сомнения, прибыл лишь для того, чтобы исполнить свои должностные обязанности: он почти сразу уехал, отказавшись от банкета и упустив возможность попробовать множество роскошных блюд: шейки омаров, суп из турецкого гороха, ветчину с вкраплениями шпика, «сладкое мясо» с грибами, местные сорта сыра и, конечно, сырный пирог. Запасшись некоторыми из этих деликатесов и бутылкой шабли, мы разместились в глубине зала. Эглантина как раз в этот момент собралась уезжать, но, прощаясь, она прошептала мне на ухо: «До вечера!», — и это наполнило меня счастьем, как воздушный шар — воздухом. Значит, она меня простила! Как долго я об этом мечтал!