Мистер Себастиан и черный маг - Дэниел Уоллес Страница 37

— Тогда мы с тобой заодно.

Он принялся постукивать вилкой о край стола, равномерно, как маятник часов.

— Ты можешь доверять мне, — сказал Генри, кладя ладонь на руку Кастенбаума, чтобы остановить постукивание. — Мы с тобой вместе в этом деле, Эдди, до конца. Без тебя я ничего не добился бы.

Кастенбаум улыбнулся, вернее, попытался улыбнуться. Но улыбка вышла мертворожденная и безжизненно застыла на его лице.

— Именно так, Генри, — проговорил он. — Ты ничего не добился. Ни я, ни ты. Пока что. У тебя был перерыв, мы сможем продать наше шоу только благодаря любопытству публики. На Арене Солдат-Герой. Сыграть на дерьмовом патриотизме. Но ты неизвестен, у тебя за плечами ничего нет, кроме этой нелепой славы, которая последовала за тобой с войны. Ты сейчас загадка, легенда. Но только до того момента, пока не выйдешь на сцену и не вспыхнут прожекторы, и ты предстанешь перед ними, и у всех до единого есть пара глаз, поверь мне: один желает тебе успеха, другой — чтобы ты разбился и сгорел. В этом бизнесе у тебя не будет возможности безнаказанно провалиться разок-другой, Генри. Сзади слишком большая очередь желающих занять твое место.

— Не похоже на вотум доверия, — сказал Генри.

Кастенбаум встал и прошелся к помосту, где посредине длинного стола в таинственном порядке были разложены принадлежности иллюзиониста.

— Не знал, что я имею здесь голос, — сказал он.

— Что ты хочешь этим сказать?

Кастенбаум взял со стола то, что казалось стаканом, полным воды, и перевернул вверх дном; из стакана ничего не вылилось.

— Я даже не видел, какое представление ты готовишь, Генри. Я не знаю, что я продаю — кого продаю. Что я в конце концов увижу. Ты собираешься выступить перед полным залом и всеми репортерами в городе, когда ни единая живая душа не видела, что ты затеял.

— Хочу преподнести тебе сюрприз.

— Не люблю сюрпризов.

Генри отвел глаза:

— Эдди. Насчет представления. Оно будет немного… непохожим.

Это было последнее, что Кастенбаум хотел бы услышать.

— Немного непохожим на что?

— Немного непохожим на все, — ответил Генри. — Не совсем то, что мы задумывали сделать. Но я готов еще что-то изменить. Как-то оживить. Такие вещи не достигаются усилием воли. Надо дать им прорасти самим. Не знаю, Эдди. Оно мне нравится, но… оно немного в стороне от наезженного пути.

— Тем более надо показать кому-то, — сказал Кастенбаум. — Кому-то вроде меня. Тогда мы сможем определить его. Тогда мы сможем рассказать людям о том, что они увидят, прежде чем они его увидят, так что это не станет для них неожиданностью. Это бизнес, и тут главное — дать им то, чего они ожидают. Сперва заинтересуй, а потом дай. Вот так! Но если они придут, ожидая увидеть кролика, а ты покажешь им слона — какой бы он ни был громадный, Генри, — они почувствуют себя обманутыми. Маленькие девочки начнут плакать, а их матери станут требовать вернуть им деньги, потому что ожидали увидеть кролика, а ты показал им…

— Я понял, — сказал Генри. — Насчет слона. Не волнуйся на этот счет. Не будет никаких кроликов. И никаких слонов.

— Так-то, — сказал Кастенбаум, беря колоду карт со столика на необычно высоких ножках. Стасовал и вынул наугад карту из середины колоды. Не глядя на нее, спросил: — Какая у меня карта в руке?

Генри ответил не моргнув глазом:

— Тройка червей.

Кастенбаум улыбнулся:

— Видишь? Мне это нравится.

— Почему?

— Потому что у тебя всегда так: тройка червей. — Кастенбаум вернул карту в колоду и вздохнул. Покачал головой и посмотрел на друга. — Значит, не собираешься мне показывать?

Он знал ответ, но должен был спросить.

— Нет. Извини, Эдди. Но нет.

— Можешь хотя бы сказать почему?

— Ты сам знаешь.

— Ах, да. Ну конечно, из-за Марианны.

— Марианна. Она привнесла нечто… особое в шоу. Я, правда, не могу это описать, но если бы и мог, если бы попытался, то, по чести сказать, не думаю, что тебе понравилось бы.

— Почему?

— Потому что это нарушило бы первое правило шоу-бизнеса.

— Какое из первых правил? — спросил Кастенбаум.

Генри подумал и ответил:

— Все сразу.

* * *

После того как Кастенбаум ушел с мрачным видом, Генри помыл и убрал посуду. Хотелось бы знать способ, как заставлять тарелки исчезать, но он его не знал; приходилось мыть самому. После этого он прошел в конец гостиной, где они с Марианной репетировали, и мысленно повторил всю последовательность их выступления и слова, которыми он будет сопровождать номера. Он все помнил наизусть — до каждого удара сердца, до каждого вздоха.

Выключил свет, но, прежде чем отправиться спать, заглянул к ней. Тихонько приоткрыл дверь. В окно светила луна и касалась ее щеки. Ее длинные черные волосы беспорядочно рассыпались по подушке, словно она металась во сне. Но нет. Генри прекрасно знал это, потому что видел ее такой каждую ночь, и она всегда лежала без движения, даже дыхания почти не было слышно. Казалось, днем она отдала без остатка все свои силы, и волю, и энергию и теперь отдыхала и была совершенно как я (такое, конечно, только мне может прийти в голову): застывшая в неподвижности. Иногда он даже касался ее, брал ее за руку, клал ладонь на ее щеку — и даже тогда она не шевелилась. Сегодня он присел на краешек ее кровати, склонился и поцеловал в щеку, как свою маму в тот день, когда та умерла.

* * *

Ну так вот. Он не любил меня, а я никогда и не ждала, что полюбит. Никогда не ждала, что у него хотя бы возникнет такое желание. Можете верить, можете нет, но есть мужчины, которые желали бы, которые слышали мои речи, видели искру в моих глазах, которым нравилось мое чувство юмора, — некоторые мужчины хотели, чтобы я не была как каменная. Хотели, чтобы можно было обнять меня. Чтобы я обняла их в ответ. Еще не любовь, но желание любви, что невероятно хорошо для девушки в моем положении.

Но Генри был способен любить одновременно только одну, и когда полюбил, то полюбил беззаветно. Любовью, которая верит, что мир существует единственно для того, чтобы служить декорацией их жизням. Так он любил свою мать, потом Ханну и, наконец, Марианну. А когда никого из них не осталось, та же энергия и страсть стали питать его ненависть. И ненавидел он так же, как любил: одновременно только одного — мистер Себастиан был вечным злосчастным объектом его ненависти. К тому времени, когда он пришел ко мне, он потерял все.

* * *

Утром в день премьеры Кастенбаум проснулся от видения. Это не был сон, потому что все произошло в первые мгновения после пробуждения, когда ты уже не спишь, но еще не бодрствуешь. В этом видении он сидел в смокинге в первом ряду переполненного «Эмпориума». Он улыбался такой широкой улыбкой, что она едва умещалась на лице. И хлопал как безумный, с такой силой и неистовством, на какие только способен человек. Но хлопал лишь он один. Остальная публика не шевелилась. Они были все равно что мертвые.