Книга запретных наслаждений - Федерико Андахази Страница 37

Иоганн не знал, куда и смотреть: высокие потолки, арки в два человеческих роста, каменные стены, живопись, украшавшая огромный зал, персидские ковры, мебель благородного дерева — все здесь обладало пропорциями собора и роскошью натурального дворца. Гутенберг был настолько зачарован подобными богатствами, что не заметил ни многолетних черных пятен на сводчатом потолке, ни облупленных фриз, ни выцветших шелков, укрывавших стены, ни потертой обивки кресел, ни ржавых железных фигур. В конце концов, в этих недостатках не было ничего страшного. Патина времени необязательно была признаком упадка — она подчеркивала древность рода подлинной аристократии, печать традиции, каковую, кстати сказать, не сумели бы продемонстрировать новые бюргеры в своих узеньких домишках, несмотря на гербы, украшавшие капители их колонн.

Почетный гость долго не мог сфокусировать взгляд на группе людей, поджидавших его в зале. А группа эта как будто повторяла семейный портрет. В центре зала в кресле с высокой спинкой восседала супруга Густава фон дер Изерн Тюре. По бокам от матери гостя дожидались две юные девушки с алыми щечками — их улыбки были протокольными и вымуштрованными. Определенно, то были дети счастливого семейства. Гутенберг беглым взглядом осмотрел их с ног до головы: старшая унаследовала приветливый взгляд отца и правильную осанку матери. Та, что помоложе, обладала округлым — скорее даже полноватым — лицом и открытым корсажем, под которым открылась ямочка на месте соединения двух объемных полушарий. Если бы у Иоганна была возможность выбирать, он, без сомнения, остановился бы на второй, однако ему подошла бы любая из двух красавиц. Позади дам стояли трое мужчин: двое молодых — быть может, дети от того же брака — и один постарше, возможно супруг одной из девушек. Последнюю линию, в самом темном месте возле задней двери, занимала прислуга. Гутенберг был счастлив. На лице его разливалась улыбка неподдельной радости. Долгие одинокие ночи в монастыре Святого Арбогаста в мрачной компании мертвецов с древнего кладбища, его вечный статус чужака, отсутствие матушки, братьев и друзей детства превратили Иоганна в угрюмого отшельника. В первый раз за много времени этот мужчина почувствовал тепло семейного очага. Все складывалось как нельзя лучше: аристократическая семья, замок на берегу реки и восхитительная юная супруга.

В конце концов хозяин дома начал формальное знакомство. С отеческой любезностью отец семейства возложил руку на плечо гостя и весело произнес:

— Вот он благородный господин Генсфляйш цур Ладен из досточтимого дома Гутенбергов из Майнца.

Иоганн склонился перед хозяйкой дома и, кажется, получил в ответ взгляд полного одобрения. И тогда Густав взялся поочередно представлять каждого из членов семейства.

— Моя супруга Анна, — произнес он, а женщина отвечала легким наклоном головы.

— Мои сыновья: Эдуард и Вильгельм. — (И оба по-военному поклонились.)

— Моя дочь Мари, — указал Густав на хрупкую девушку, стоявшую справа от кресла и присевшую в реверансе.

— Ее супруг Йозеф. — Взмах рукой в сторону молодого человека, стоявшего рядом со спинкой стула.

— Лизбет, моя младшая дочь.

Иоганн, до сих пор не верящий в свою удачу, посмотрел на девушку — ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы взгляд его тут же не опустился к вырезу платья — гордому, вызывающему, соблазнительному. Когда Лизбет поднялась со стула и присела в реверансе, Иоганн отметил для себя ее высокий рост и волнующие изгибы тела. И таково было упоение Гутенберга, что имени красавицы он даже не разобрал.

Иоганн, уже готовый упасть на колени, буквально окаменел. Раньше чем он успел произнести хоть слово, хозяин дома указал на дверь главного зала и торжественным тоном возгласил:

— Эннелин!

И тогда из проема двери появилась Иоганнова суженая в сопровождении двух служанок.

Гутенберг лишился дара речи. Прежде чем прийти к какому-либо заключению, ему требовалось расшифровать непростую анатомию своей невесты. Было совсем непросто понять, как распределяется это человеческое существо — за неимением лучшего слова — внутри своих просторных одежд. Там, где полагалось быть изгибам, виднелись выпуклости, а там, где поверхность должна была являться ровной, вырастали возвышенности. Да и способ ее передвижения тоже не казался человеческим. Эннелин на каждом шагу словно бы делала полуповорот бедрами. Она казалась коровой, которая внезапно научилась ходить на двух ногах. Это впечатление поддерживалось платком на ее волосах — двурогим геннином [52]в точности напоминавшим рога на голове коровы. Эннелин улыбнулась своему суженому маскарадной улыбкой: верхняя челюсть выступала вперед по всей линии, точно балкон, перилами которого служили редкие, кривые, пожелтевшие зубы. Глаза, огромные и выпуклые, точно яйца, были обрамлены единственной прямой непрерывной бровью, которую, можно сказать, прорисовала простая кисточка одним-единственным мазком.

Узрев будущую супругу, Иоганн передумал многие из своих недавних мыслей: об отшельничестве, о затворнической жизни на руинах Святого Арбогаста, о бессонных ночах, о мрачной компании мертвых преступников; в тот момент ничто не казалось ему столь ужасным, как эта неопределимая сущность, переодетая женщиной. Ничто, кроме нищеты. Только когда в голове Иоганна сформировалась эта стойкая убежденность, жених сделал шаг навстречу Эннелин, низко склонился и объявил:

— Я счастливейший из смертных.