Мертвые хорошо пахнут - Эжен Савицкая Страница 37

ЕВА

(обращаясь к Чели)

И ты должен был есть фиги в сезон фиг, а черешню — в самое лучшее время года. И мед — каждый день своей жизни. Ты приходил бы каждое воскресенье навещать мать и отца. Зимой каждое воскресенье слушал бы музыку. Каждой весной женился бы на одной из подобных мне и источал ее аромат. Ежедневно касался бы той руки, тех волос и с головы до ног ласкал бы то тело. Ежедневно смотрел бы на небо, на север, на восток, на юг и на запад, видел бы, как поднимается дым, знал бы, что именно жгут другие, и от дыма не задыхался бы никогда.

КТО-ТО (чье лицо не освещено)

Я была стара. Питалась сахаром. Рисовала мелом на булыжниках, выбитых из мостовой, у себя во дворе. Любила папоротники и лилии, что выращивала у себя в гостиной. Зимой напивалась. Весной у меня болели бедра. Каждое воскресенье я ходила смотреть на мурен в аквариуме, на мурен, с каждым днем все больше напоминавших меня. По понедельникам навещала своих соседок, чудовищных соседок, живших в комнатах, где уже замуровали окна и заделали камин. Мое лицо нарисовано на стене в большой комнате. Мое имя начертано на одной из черепиц.

ЕВА

(обращаясь к Чели)

И ты рисовал бы мелом на асфальте у себя во дворе и день за днем попирал привычную мостовую, сбитую из камней, едва стертых твоими шагами, из земли, возрождаемой беспрестанно, из наносимого ветром песка. И ты беспокоился бы из-за клещей. Тебе досаждали бы клещи в шерсти твоих животных, моль в твоих ночных рубашках, палочники, которых ничто не берет, запах воздуха, что от часа к часу разнится, форма твоего дома, размеры комнаты, прочность полов, каждый гвоздь, вкус воды, соседские слова, доносящиеся из-за общей стены или листьев живой изгороди. Ты ничего бы не ждал, а просто желал: цветов, грозы, более грузных плодов, гостя, ясной ночи.

ЧЕЛИ

Я жил в стене. Спал без женщины, со своими петухами, пение которых слушал и окрас которых пытался воспроизвести сначала кисточкой на зернистой бумаге, затем на штукатурке. Их голоса отражались в пустых коридорах моего дома, моего большого хлева. Я присматривал за своими петухами, которых соседи были не прочь сжить со света. Каждый четверг покупал на рынке зерно и зелень. Стены моего дома, моего большого хлева, пестрели окрасом моих петухов, а плиты в моих комнатах — их испражнениями. Мое лицо нарисовано, имя начертано. Свои нечистоты я бросал в окно, и они стекали по стене и окрашивали ее. Я сжигал свои остриженные волосы, и дым от них коптил потолок. Никто не желал заходить ко мне из-за запаха, на площади на меня показывали пальцем, ибо подозревали, что я сжигаю трупы. Я смердел. Я был эпилептиком. Мое лицо нарисовано, имя начертано. Чели — мое имя и свойство. Никто меня не забудет.

ЕВА

Так проглоти свои кисти, и сам будешь проглочен. Знай, что соль крошит известь и разрушает самую твердую черепицу так же легко, как разъедает глаза.

КТО-ТО

(чье лицо не освещено)

А я, я жила в заброшенных и замурованных комнатах, куда пробиралась через старые дымоходы. Грабила могилы и спала в нежной пыли предшественников, книги, одежда и кожа которых были изъедены молью, питалась зернами ячменя, гречихи и проса, которые находила в самых темных углах их жилищ, под нетяжелой мебелью, под скелетами листьев, у подножия стен, в строительном мусоре, под матрацами с пылью густой, как влажный пепел, и мелкой, как мел.

КТО-ТО ДРУГОЙ

(также)

Летом каждое воскресенье я ходил купаться в ближайшей реке, что текла меж высоких стен, увитых плющом, виноградом и ломоносом. В воде я все еще слышал городской шум, колокольный звон, крики и видел тени домов и красные пятна крыш, подсвеченных солнцем. Я спускался к воде по широким замшелым ступеням лестницы из красного порфира. Под водой шум водопада был еще громче, водопада, который уступами спускался в море, в прозрачной толще я различал движение воды. Иногда я прыгал с самой высокой вышки и в прыжке разглядывал ласточек. Мое лицо нарисовано, имя начертано. Я не хочу, чтобы меня забыли.

ЕВА

Ева — мое имя и свойство. Я выводила гусей пастись на террасы бывших казарм, где в знойное время все спали. Они поднимались так близко к небу, эти террасы, что гуси были ошеломлены и охвачены неудержимым желаньем лететь, те самые гуси, что целый год паслись в заплесневелых подвалах и подземельях. Все вместе бросались мы в пустоту, по направлению к вихрям. Мое лицо нарисовано на стене большой комнаты. Мое имя начертано на одной из черепиц. Вы сумеете меня распознать. А может быть, нет.

КОНСПЮАТ

Каждую пятницу я шел к Пьеру проведать его сестер, надушенных так, что запах сестер Пьера преследовал меня всю неделю.

В субботу утром я разводил костер и сжигал свой дом, его древесину вместе с бумагой. Сжигал лестницу и перекладины. Сжигал, истреблял дверцу старого почтового ящика, красного, из толстых досок. Бросал в огонь тряпку, смоченную в вине, и полыхали мокрицы, подвальные твари, пожиратели черешневых деревьев. Бросал блестящую солому, блеклый, выгоревший на солнце картон, прутья клеток и коробов, ящики, пахнущие апельсинами. Я бы мог за субботу мало-помалу сжечь весь дом — лишь для поддержания костра, чей яркий огонь отразился бы в окнах первого этажа — и даже не заметить, сжечь все ценное, как то: инструменты, золоченые рамы, живой самшит, свои волосы, одежду, стулья, книги; я мог бы все уничтожить, сломать то, что еще было твердым, опрокинуть то, что еще стояло. Хотя для меня суббота ничем не отличалась от остальных дней, я мог бы в субботу броситься в огонь сам. Но сжигал всего-навсего ветки, охапки и заплесневелую древесину.

В воскресенье я не спешил. Ворошил пепел в черной печи. Рассматривал останки. Оставались только петли тяжелой белой двери, которая закрывалась бесшумно, оставались только железки, которые я бросал в кучу ржавых железок. От крана, рухнувшего на тропу из ракушечной крошки, оставалась лишь пыль. От еловых досок — гвозди. От балясин — пыль. От лестницы — почти ничего. От изящной ножки стола на колесиках, источенной и залитой вином, — железо и разбухший эбонит. От моего дома — печные трубы. Затем на холме, над которым сияло солнце, я собирал плоды айвы, самые бархатистые и золотые в городе, твердые как кремень. Я забирался на длинные ветви низкого дерева, обветренными губами и пересохшим языком в сотый раз шепотом клялся никогда больше не вкушать этот плод, столь ароматный, что ароматом был весь октябрь. И когда я сидел часами в терновнике и поедал терновые ягоды, я обещал себе то же самое. И пока я собирал фундук и лесные орехи, в нижней части города один пчеловод в своем мрачном, будто подвал, садике корчевал гигантский дождевик, который не смогла бы охватить даже цепь из пятнадцати взявшихся за руки человек. Сад пчеловода был погребен молодой горой с запахом плесени, как если бы обитавшее в недрах чудовище, тварь из плоти, захотело что-то изречь и извергнуть обильное семя.

В понедельник я ходил на рыбалку, и моя кровь вновь становилась текучей. Я покидал город и шел вдоль старого канала. Канал впадал в белую речку, в которой топились чайки. Я нес, обмотав ими торс, сети. Я часто ходил к рекам, и все — ради поисков той, о которой мечтал, той, что сначала была узкой зловонной речушкой и становилась все шире и шире по мере того, как я шел вверх по течению, с водою прозрачной, беззвучной и движимой как одна волна. Иногда, в тот же день, мне хватало сил вырвать с корнем три клена и подняться к вершине отвала, оттуда я мог взглянуть на самый красивый в городе сад, чуть склонившийся к юго-западу и в одиночку владевший, меж своих стен, тончайшим пунктирным просветом. Я встретил мужчину, который сажал в землю косточки и семечки всех съеденных им фруктов, и мы беседовали с ним о сливах и засохших деревьях. У мужчины, который сажал косточки и семечки всех съеденных им фруктов, был самый красивый в городе сад, его окружали стены и пересекал ручей, что впадал в канаву с тучами тины, листьями мяты, кожами жаб. Он терпел в своих стенах растения с горькими плодами и даже бесплодные экземпляры, которые постоянно нуждались в уходе и ярком свете. И пока я омывал свои ноги, часть стены моего дома просела на несколько сантиметров. Из-за того, что под домом, в цистерне, мертвый старик пошевелил пальцами ног? Из-за гнева бычка, божка мелкого и противного?