Граница дождя - Елена Холмогорова Страница 37

Он ждал ее в переулке. Поцеловал.

— Когда начнешь учиться машину водить? До персональной с шофером пока еще дорастешь… Да и то вот, видишь, я сегодня на своей приехал, потому что очень хочется к тебе заехать хоть на часок.

Когда они поднялись в квартиру, он обнял ее прямо в прихожей и прошептал в самое ухо:

— Все-таки я не ошибаюсь. Ты — мой очередной успех…

Маша смотрела на экран, с трудом расшифровывая латиницу Володиного e-mail’a, будто вавилонскую клинопись. Уже поняв главное, выловив слово “umer”, она никак не могла совместить его с чужим именем “Mitja”. А потом, убедившись, что не ошиблась, стала разбирать дальше, спотыкаясь на каждом слове, и особенно надолго застряла на неправдоподобно длинном и уродливом “skoropostizhno”.

Она встала и начала ходить взад-вперед по кабинету, бессмысленно повторяя в такт шагам: «Митя — смутьян, Митя — смутьян». Через запрограммированные три минуты текст на экране исчез и запрыгали разноцветные шарики заставки. «Вот сейчас подойду, нажму на клавишу, а там этого нет». Маша вдруг вспомнила доставщицу телеграмм, которой оказались впору Балюнины сапоги 35-го размера. Вот если бы та позвонила в дверь, Маша бы расписалась и теперь держала в руках голубоватый бланк, тогда все, правда, а так — нарисованные воздушные шары.

Но текст не исчез. Маша еще раз прочитала все целиком:

“Mne soobshсhili shto vchera skoropostizhno umer Mitja. Pohorony v chetverg 9 chasov v Botkinskoj. Nado pojti. Zhalko parnja”.

Она поверила в реальность написанного только тогда, когда распечатала сообщение на принтере и смогла взять лист бумаги в руки. Почти телеграмма.

Вскоре пришел Володя. Он впервые позволил себе переступить порог ее кабинета. Дверь оставил открытой. Все это Маша отмечала машинально, не вдумываясь.

— Ну представляешь себе! Стало плохо прямо на операции. Сердце. А вроде никогда не жаловался. Кстати, пора мне к врачу сходить, месяца три кардиограмму не делал, а это после инфаркта недопустимо.

Маша вспомнила, как пугало Митю, что ему запретят оперировать и отправят «в таблицу указкой тыкать».

— Еще как жаловался, боялся только, что в клинике узнают и от операций отстранят.

— Допрыгался, герой. Я за тобой заеду на служебной, по дороге с шофером цветы купим. Так что спускайся без двадцати девять. Досадно, что в четверг похороны, совещание в двенадцать. Ну хоть на вынос съездим. Да, жалко парня.

Володя ушел, а Маша с раздражением подумала: «Других слов у него, что ли, нет?»

Зал прощаний в Боткинской оказался мраморным и красивым. Народу было пропасть. Володя поздоровался с кем-то из одноклассников, передал ей цветы, огромные белые розы. У гроба Машу вдруг зазнобило: Митя совершенно не изменился, как и бывает с внезапно умершими и не мучившимися людьми. Только волосы были зачесаны назад, это портило его лицо, и ей неудержимо захотелось причесать его, как при жизни. «Неужели здесь нет никого, кто мог бы это сделать?» Маша огляделась вокруг. Около гроба не было, как обычно, бросающихся в глаза родственников. «Кто все эти люди? — Она смотрела и смотрела вокруг. — Неужели я самый близкий ему человек? А если бы тогда, на заснеженной аллее, я сказала “да”, сейчас поправила бы ему волосы, встала бы у гроба, взялась за край…» Володя, крепко державший ее под руку, тянул в сторону, чтобы пропустить желающих украсить гроб своими гвоздиками и хризантемами. Не было ни горя, ни страха, только странное ощущение, что от нее чего-то ждут, а она не представляет себе — чего.

Володя все-таки отвел ее от гроба и, наклонившись, стал говорить вполголоса прямо в ухо:

— Близких родственников у него не было, какие-то троюродные. Но что странно, такой обаятельный человек, а нет убитой горем вдовы и не видно скорбящей дамы сердца.

В это время из толпы вышел человек («Главный врач», — шепнул Володя), и начались речи: «врачующий скальпель», «возвращающие зрение руки», «золотое сердце». Коллеги, похоже, были искренни, но по-настоящему трогательны были бывшие пациенты. Неожиданно для нее слово взял Володя, сказал о школьной дружбе, проверенной десятилетиями, и почему-то это тоже звучало искренне.

В конце главный врач объявил, что здесь же, рядом, в церкви будет отпевание, затем — похороны на Головинском кладбище и поминки в конференц-зале глазной больницы.

Вынесли гроб и поставили на катафалк. Все вышли на улицу. Володя приличествующе вздохнул:

— Ну вот и проводили, как говорится, в последний путь. Что делать, все там будем. Пора на работу, Машенька.

Толпа медленно продвигалась вслед за Митей к церкви. Было что-то старомодно-щемящее в этой неспешной веренице людей.

— Я пойду на отпевание, — решительно сказала она.

Володя удивленно поднял брови, пожал плечами.

— Ладно. Я поехал в офис, а водитель за тобой вернется. Совещание, как всегда, ровно в двенадцать.

И ушел. Не попрощавшись.

Маша догнала процессию. Без Володи она почувствовала себя легко и свободно: ее никто не знал, и никто, кроме нее, не знал чего-то очень важного про Митю. Она могла теперь по-настоящему понять, что он больше никогда не позвонит и что последнего его настойчивого пожелания: «Не меняйтесь!» — она не исполнила. Чья-то рука протянула ей свечку, воткнутую в бумажку, чтобы не капал воск.

С каждой минутой службы Маше становилось все горше. Совсем недавно, в Прощеное воскресенье, она слышала похожие слова, только обращенные к живым, но они прошли мимо нее, теперь же она может только просить прощения у Мити и вместе со всеми молиться об отпущении ему всех грехов. Слух вылавливал растасканные на цитаты обрывки: «во блаженном успении вечный покой», «в селениях праведных», «прости ему согрешения вольные и невольные», «последним целованием…» И нелепо, неприлично, в храме, у гроба Машино тело заныло, как никогда прежде, не душа, а оно, грешное, горевало, что отвергло, быть может, единственное свое женское счастье. И всплыло Володино лицо на подушке, увиденное будто в гробу, и в смятении и стыде она закрыла лицо руками. Господи, да что это с ней! Гроб уже выносили, Маша попыталась подпевать «Святый Боже, Святый крепкий…» — и вдруг почувствовала, что все та же, и поклялась Мите «не меняться».

Вышедшие из храма стали рассаживаться в автобусы, а Маша, отойдя к больничной ограде, вынула косметичку и как могла привела в порядок заплаканное лицо.

…Служебная машина стояла у ворот. Через сорок минут на совещании Маша очень аргументированно доказала, что им невыгодно дальнейшее сотрудничество с Чеховским полиграфкомбинатом.

Как любой уважающий себя глава фирмы, первые десять дней мая Володя объявил нерабочими. Само собой разумеется, это стало возможно за счет аврала предшествующих недель, однако никто не роптал: идея сада-огорода или же Барселоны-Антальи уже овладела массами. Маша буквально задыхалась, но все шло на удивление четко, без срывов и истерик, оказалось, что она умеет заранее увидеть узкие места и, как говорили коллеги, «разрулить» грозившие застопорить движение заторы.