Искорка надежды - Митч Элбом Страница 37

— Погодите. Во дворе? Возле дома?

— А я что говорю? Нам этот парень, правду скажу, понравился. Завидим его издалека и кричим: «Рэбби Рэб идет. Прячь, ребята, выпивку! Прячь „дурь“!» А он нас просил помочь ему разгрузить машину — индейку там, хлеб, соки всякие, — и нам за это немного платил. Так мы с одним парнем приноровились: одну пачку — церкви, две — себе. Кинем свое в кусты, а потом попозже придем и заберем. А пастор однажды подошел ко мне и говорит: «Касс, тебе еды хватает? Бери, сколько тебе нужно». Видно, знал он про мои делишки. Ну и стыдно мне стало.

— Как-то раз сижу у себя, тащусь и вдруг слышу, как пастор зовет меня. А мне неловко выходить к нему. Глаза у меня навыкате, огромные, как блюдца. Он меня и спрашивает, не могу ли я завтра прийти и подстричь у его дома траву. Я говорю: «Сделаю, чего там». Он дает мне десять долларов и говорит: «Ну, до завтра». Он ушел, а у меня одно на уме: сбегать накупить еще «дури». Но не хотелось мне эти деньги пустить на такое дело. Тогда я бегом в магазинчик напротив и накупил крекеров, мясных обрезков и еще чего-то, — только бы не потратить его деньги на «дурь». А ночью парень, что со мной соседствовал, пока я спал, стащил трубы из-под раковины. Украл их для какого-то копа, чтоб тот их продал. Парень-то сбежал, а вода как польется! Я просыпаюсь, а вокруг потоп, меня водой прямо-таки смывает. Всей моей одежде каюк. И тогда я иду прямо к дому пастора и говорю ему: «Прошу прощения, но работать для вас не смогу. Я весь с головы до ног промокший». И еще говорю ему: «Ну и зол я на этого парня». А он мне: «Касс, не переживай. С другими и не такое случается». А потом посылает меня в церковь и говорит: «Поднимись наверх, там лежат мешки с одеждой, — выбери себе что хочешь». И я иду и беру себе одежду. Митч, только Бог знает, сколько лет не видал я чистого нижнего белья. А тут еще и чистые носки. И рубашка. Иду снова к нему домой, а он выходит ко мне и говорит: «Где же ты теперь, Касс, будешь жить?» А я ему: «Не знаю. Мое жилище все водой залито». Тогда он идет в дом поговорить с женой, а потом возвращается и спрашивает: «Почему бы тебе не остаться тут с нами?» У меня просто челюсть отвисла. Ну да, я немного поработал для него. Но я ведь крал у него еду. А он впускает меня в свой дом! Я молчу, а он говорит мне: «Хочешь немного подумать?» А я ему: «О чем тут думать? Я же бездомный».

— Генри мне ничего этого не рассказывал, — изумленно проговорил я.

— Поэтому я вам это и рассказываю, — отозвался Касс. — В ту ночь я у них и поселился. И жил там почти год. Год. Спал у них на кушетке в главной комнате. Вся семья его наверху. У них тогда были маленькие дети. И вот я говорю себе: этот человек меня вовсе не знает, не знает он, на что я способный. А все ж доверяет. — Касс покачал головой и отвернулся. — Эта доброта мою жизнь и спасла.

Мы помолчали минуту-другую, ежась от холода. Теперь я знал о старосте прихода «Я страж брату своему» такое, о чем в жизни бы не догадался.

Но я так и не понял одного: для чего он мне все это рассказал?

— Я же вижу, как вы следите за пастором, — сказал Касс. — Ходите сюда, ходите и небось думаете: нет, пасторы такими не бывают. Но я-то точно знаю, что Бог только из-за него и дал мне еще один шанс. Вот умру я, встретит меня Иисус, и услышит, и скажет мне: «Я знаю тебя». И то же самое Господь скажет пастору Ковингтону.

— Но ведь Генри сделал в жизни столько всего дурного, — не унимался я.

— Знаю, — сказал Касс. — И я тоже. Но меня нельзя сравнивать с другими. Бог будет меня сравниваться мной. Может, все, что у тебя в жизни есть, — это сделать что-нибудь хорошее. И может, то плохое, что ты сделал, не такое уж плохое. Но может, потому, что Бог сделал тебя так, что ты все время можешь делать что-нибудь хорошее, когда ты делаешь плохое, то… вроде как Его подводишь. И может, люди — ну навроде нас — только и знают, как делать плохое, потому что рядом с ними только плохое и есть. А когда они все-таки делают что-то хорошее, Бог радуется.

И Касс прикусил губу своими чудом уцелевшими зубами. Тут я наконец понял, для чего он мне рассказал всю эту историю.

История-то была не о нем.

— А вы действительно называли Генри «Рэб»? — спросил я.

— А что такого?

— Да так, ничего, — ответил я.

Есть ли на свете хоть что-нибудь, чего нельзя добиться прощением?

Видура

О ПРОЩЕНИИ

До Рождества оставалось всего несколько недель. Я вышел из машины и зашагал к дому Рэба, от холода пряча руки в карманы. За пару недель до этого Рэбу поставили электрокардиостимулятор, и, хотя он выдержал эту процедуру с честью, оглядываясь назад, я думаю, что это была у него уже последняя «наладка». Здоровье вытекало из него тонкой струйкой, словно воздух из проколотого воздушного шара. Он дожил до своего девяностолетия и на дне рождения шутил со своими детьми: «До девяноста лет я был всему глава, а теперь можете делать что хотите».

Рэб, похоже, достиг своего рубежа. Он уже почти ничего не ел: гренки или какой-нибудь фрукт — вот и вся еда. А если ему удавалось пройтись раз-другой по короткой тропинке перед домом, это уже считалось интенсивной зарядкой. Тила, его индуистская помощница и приятельница, по-прежнему возила его в синагогу. Там ему обязательно кто-нибудь помогал выбраться из машины и пересесть в инвалидную коляску, а вкатившись внутрь, он весело приветствовал приехавших на вечерние занятия детей. В супермаркете он пользовался тележкой для покупок как ходунком, держась за нее изо всех сил, чтобы не упасть, и никогда не упускал случая поболтать с другими покупателями. Верный привычке Великой депрессии, он покупал хлеб и пироги в секции с пятидесятипроцентной скидкой. И всякий раз, когда при этом Тила закатывала глаза, он говорил: «Не то чтоб мне это нужно, но как можно не взять?»

Рэб был жизнерадостным человеком, поразительным Божьим творением, и видеть, как он угасает, было больно и грустно.

Я теперь помогал Рэбу разбирать коробки в его в кабинете. Он то и дело пытался подарить мне какие-нибудь книги, уверяя, что у него сердце кровью обливается оставлять их на произвол судьбы. Я наблюдал, как он катится в коляске от одной стопки вещей к другой, рассматривает их содержимое, вспоминает, потом кладет все на место и передвигается к следующей кипе.

Так, наверное, следует собираться на небеса, — до всего дотронуться и ничего с собой не взять.

— А вам нужно сейчас кого-нибудь простить? — спросил я Рэба.

— Я уже всех простил, — ответил он.

— Всех?

— Всех.

— А они вас простили?

— Надеюсь, что да. Я их об этом попросил. — Рэб отвернулся. — Знаешь, у нас ведь есть такая традиция: когда приходишь на похороны, то надо подойти к гробу и попросить усопшего о прошении за все, в чем ты перед ним виноват.

Лицо Рэба сморщилось.

Я лично не хочу доводить до этого.