Космос - Витольд Гомбрович Страница 37

– Одиннадцатого.

– Одиннадцатое – это вторник.

– …внизу плетение под серебро, вполне терпимо…

– …в Красный Крест, но они сказали… Болтовня. Разные слова, то тут, то там, «орешки, солененькие такие?», «еще бы, возьмите, пожалуйста», «я ем, не отстаю», «чей?», «вчера вечером»… гуща заваривалась и расползалась, думал я, чувствуя себя как в наползающей туче, где постоянно что-то новое всплывает наверх, кто сможет запомнить, охватить столько, столько всего, железная кровать, та кровать, на которой она лежала с ногами, куда-то делась, затерялась по дороге, далее, к примеру, пробка, кусочек пробочки в столовой, эта пробка тоже куда-то исчезла, а далее грохот в ночи или, к примеру, графиня, цыпленок, о котором упоминал Людвик, пепельница с сеткой или хотя бы лестница, да, лестница, оконце, труба и желоб. Боже мой, хлам под дышлом и рядом, Боже правый, вилка, нож с рукой, с руками, ее рука, моя рука или ти-ри-ри, Боже правый, Фукс, все, что с Фуксом, солнце, к примеру, сквозь дыру в шторе или, к примеру, наша операция по линии оглобли, колышки-подпорки или марш по дороге в жару, потом, о, Боже, Боже, усталость, запахи, допитый чай… и как тогда Кубышка говорила «моя дочь», Боже, поиски корня и, не знаю, мыло в комнатке Катаси, кусочек мыла, или чайник, ее убегающий, ускользающий взгляд, калитка, детали калитки с замком, с засовом, Боже правый. Боже милосердный, все, что было там, на окне, в плюще, или, к примеру, сначала свет, а потом темнота, тогда, в ее комнате, ветки ели, по которым я спускался, или хотя бы ксендз на дороге и ассоциации, отдаленность, Боже, Боже, птица, повисшая в небе, Фукс, снимающий ботинки, и его следствие в столовой, глупо, глупо, кроме того, наш отъезд, дом с Катасей, к примеру, в первый раз крыльцо и дверь, жара, и то, что Людвик ходил в контору, или положение кухни относительно дома, желтоватый комок и ключ от комнатки, или жаба, что с этой жабой, куда она подевалась, кусок облупленного потолка и муравьи там, у другого дерева, на дороге, и угол, за которым мы стояли, Боже, Боже, Kyrie Elejson, Crystie Elejson, [16]дерево, там, на гребне, и то место, там, за шкафом, а отец, мои недоразумения с отцом, колья нагретой солнцем изгороди, Kyrie Elejson…

Леон поднял ко рту палец с крупинкой соли, положил ее на язык, втянул язык…

«…поневоле к ним пододвинули»… «по берегам Быстрины»… «пожалуйста, на третий этаж»… Наплывы слов, как на грязных обоях… как на потолке…

Он покончил с едой и сидел с лицом, подвешенным к куполу черепа… лицо как бы свисало с черепа… Столько болтовни было, наверное, потому, что он молчал. Его молчание пробивало брешь.

Надавил пальцем на крупинку соли, чтобы она прилипла, и поднял палец – посмотрел – высунул язык – коснулся языком пальца – закрыл рот – посмаковал.

Ядечка поддевала вилкой кружки огурца. Ничего не говорила.

Ксендз со склоненной головой, с руками под столом. Сутана.

Лена. Сидела спокойно, но ее захлестывала волна мелких, судорожных движений, она поправила салфетку, что-то стряхнула, подставила стакан Фуксу, улыбнулась.

Люлюсь подскочил: – Плесни!

Вошла Кубышка, постояла с минуту, кряжистая, посмотрела на стол, вернулась на кухню.

Я регистрирую факты. Эти, не те. Почему эти? Смотрю на стену. Точки, лишаи. Что-то вырисовывается, какая-то фигура. Нет, фигура расплывается, исчезает, остается хаос и грязная чрезмерность, что там ксендз, что с Фуксом, мед и Ядечка, где Людвик (ведь Людвика нет, он не пришел на ужин, я подумал, может, он бреется, надо бы Лену спросить, но я не спросил), а что с гуралями, которые нас привезли? Мешанина. Что тут можно понять? Внезапно на меня ударом обрушивается: что там, снаружи, на дворе, в пространстве с таким многообразием вариантов до самых гор и далее, за горами, шоссе, вьющееся по горам, болезненное, гнетущее, зачем я кота задушил? Зачем кота задушил?

Леон поднял веки, посмотрел на меня, задумчиво, но очень внимательно, даже деловито – и, взяв стакан с вином, поднес его ко рту.

Его напряжение, его сосредоточенность передались и мне. Я поднял стакан ко рту. Выпил.

У него дрогнули брови.

Я опустил веки.

– Наше здоровье холостяцкое! – Чудовище, как ты посмел, какое там холостяцкое здоровье в медовый месяц! Ну, тогда наше, экс-холостяцкое! – Дайте ему, пусть червячка заморит! – Люлюсь, ты что! – Люлюся, ты что!

Леон в блеске пенсне под куполом черепа вытянул палец, налепил крупинку соли, отправил в рот – посмаковал.

Ядечка поднесла стакан ко рту.

Ксендз издал странный, булькающий звук. Зашевелился.

Маленькое окошко… с крючком.

Я выпил.

У него дрогнули брови.

Я опустил веки.

– Пан Леон, что вы такой задумчивый?

– Пан Леон, о чем вы думаете?

Люлюсы. Тут и Кубышка спросила:

– Леон, о чем ты думаешь?

Она задала этот вопрос пугающим тоном, стоя в дверях кухни с опущенными руками, она не хотела даже скрывать страха, спросила так, будто впрыскивала нам испуг, а я думал, думал, усиленно, углубленно, но без какой-то мысли.

Леон прокомментировал как бы в сторону: – Она спрашивает, о чем я думаю.

Мед.

Кончик языка показался в щели его тонких губ, розовый, этот язык оставался между губами, язык пожилого господина в пенсне, язык, плюнуть в губы, в омуте, в ошеломляющем водовороте всплыли наверх губы Лены с губами Катаси, был момент, когда я увидел их на самой поверхности, как видны бывают листки бумаги в клокочущем потоке водопада… пронеслось, миновало.

Я схватился рукой за ножку стула, чтобы и меня не смыло этим потоком. Запоздалое движение К тому же риторическое. Фанфаронство.

Ксендз.

Кубышка ничего. Леон. Люлюся заканючила немного плаксиво: пан леон, а как с этой прогулкой? Зачем? Ночью, впотьмах? Какие пейзажи мы там увидим?

– Впотьмах мало что увидишь, – торопливо и не слишком вежливо вмешался Фукс.

– Моя жена, – сказал он (он это говорит, а птичка и палочка там висят!), – моя жена, – добавил (Езус, Мария!), – моя жена – (я схватился рукой за руку!)…

– Пожалуйста, без нервусиум! – закричал он добродушно. – Нет поводов для нервусиум! Все en orde, [17]bitte, будьте любезны, сидим себе, как Бог дал, каждый на попке своей, вгрызаемся в дары Божий, буль-буль-буль шнапсиум с виносиум, а через крохотный часочек марш-марш-маршусиум под предводительством моим к усладам небывалым, где чудо панорамы откроется, как я сказал, в чудесном чуде пляшущей луны, ой, дана, средь холмов, пригорков, гор, ущелий и долин, э-ге-гей… как это мне открылось двадцать семь лет назад, без четырех деньков и месяца, когда, любезные сударики мои, случайно я забрел в ночную пору в единственное чудное местечко и увидел…