Изобилие - Роман Сенчин Страница 37

В комнате Ленура мы распили на четверых сабонис «Пшеничной», парни о чем-то говорили, но я не слушал, я следил за тем, что происходило во мне, а там затаилось, ожидая.

Ленур пихнул меня, велел:

– Сделай ты рыло попроще. Сейчас пойдем уже…

Я в ответ кивнул, попытался улыбнуться. И вдруг мне снова стало не по себе, снова накатила волна страха, воспоминания наивных полудетских мечтаний. Казалось, с того момента, когда Камель подсел ко мне и сделал предложение участвовать в этом – как назвать? – я боялся дать название тому, что мы сделаем через полчаса, – казалось, прошло много дней болезни, в тумане и бреде, жутких видениях, кошмарах тяжелого, вязкого сна. Мне казалось, что это уже не я нахожусь в своей оболочке, а настоящий я сижу, прячусь в углу, наблюдаю, гадаю, что будет дальше. Но – нет, это я, вот он – я, я настоящий. И мне не поздно еще: убежать, проснуться, захлопнуть запретную дверь. Еще утром, еще в обед я был маленьким, глупым, я сидел и радовался-мучался своей глупой смешной любовью. На занятиях вместо изучения искусства кладки кафельной плитки и замешивания раствора я пытался сочинять стихи, я был бесконечно счастлив оттого, что секунду видел ее, а теперь я почти убийца, меня заставили, нет – пригласили убить мою любовь, мое солнце, ту, которую я боготворил. И в то же время я почти здраво, сознательно желал овладеть Оксаной именно так, желал видеть ее, красивейшую, гордую, недоступную, раздавленной и изгаженной, отомстить ей и показать себе, что она на самом-то деле просто обманывала меня, дразнила, а оказалась грязным, жалким комочком, лежащим у меня под ногами.

Уже стемнело, мы дежурили на тропинке, ведущей от автобусной остановки к общежитию. Тропинка тянулась через пустырь, заросший высокой травой и кривыми, пушистыми деревцами вроде ив. Здесь же, на пустыре, находилось трамвайное кольцо для разворота. Можно идти и в обход пустыря, по асфальту, но это намного дальше, и все предпочитали тропинку.

Ленур стоял в стороне от нас, а мы курили, присев на кусок вросшей в землю бетонной плиты.

Меня потряхивало, теперь я снова боялся и не хотел. Я молил все высшие силы, чтобы она не пошла здесь, чтобы исчезла, попала под машину, отравилась, но только чтобы не оказалась сейчас на этой тропинке. Ленур должен был один неожиданно накинуть на Оксану простыню, сбить с ног, тогда мы подбежим и потащим ее в низинку, под деревья.

Да нет, нет, это просто прикол! Ленур решил постебаться, посмотреть на мою реакцию, на мое поведение. Вот он возвращается, улыбаясь, сворачивает простыню: «Ну что, Сэн, пересрался, да? А ты в натуре хотел, чтоб мы ее заложили? Ха-ха, ну ты маньяк!..» Он-то взрослый мужик, воспитатель, он-то ведь понимает, что за это нам будет, а ему – больше всех.

Подкатывала тошнота, то ли от беспрерывного курения, то ли от мыслей о предстоящем. Страх боролся с желанием, отвращение со сладостным предчувствием удовольствия.

Десятки обстоятельств и мелочей могли расстроить операцию, но не расстроили. Вот послышались возня и сипение, потом слабый свист Ленура. Туркмены бросились туда, я за ними. Было темно и в то же время все видно; вдалеке стояли шестнадцатиэтажки, их окна рассеянно освещали пустырь. Окна были похожи на сотни глаз.

Ленур, согнувшись, пихал стоящую на карачках девушку, пытался окончательно опрокинуть на землю. Голова ее была обмотана простыней, воспитатель зажимал поверх простыни ей рот широкой ладонью. С кем он борется? Куртка, белый свитер под ней, короткая кожаная юбка. Она.

– Тащи! – прохрипел Ленур, коверкая и изменяя голос.

Трое поволокли девушку с тропинки вниз, к ивам, я шел следом, оглядывался, запинался об арматурины и камни. Положили ее на траву, Камель умело задрал ей юбку, срезал перочинным ножом трусы, бросил в сторону. Его друг сжимал одну ногу, я другую, Ленур придавил руки коленями, тянул ей на голову свитер, блузку.

Потом Камель сменил воспитателя, а тот залез на Оксану.

– Жопу поднимите!

Муртаз задрал ногу выше, я сделал то же. Ленур сунул пальцы ей между ног, долбил туда, как тараном.

Звонко и бодро прокатился по рельсам трамвай, со стороны общаги долетали рваные звуки музыки. По тропинке шли, громко разговаривая и смеясь.

Оксана корчилась, мычала, ее нога дергалась, словно большая теплая рыба. Ленур приспустил спортивные штаны, задвигался ритмично, всем телом. Я поднял лицо, смотрел в небо, в котором мигали, подглядывая, молчаливые звезды. Я покачивался в такт толчкам.

– У-ух! – устало выдохнул воспитатель, обмяк, лежа на девушке.

Настала очередь Камеля; он пыхтел, тело Оксаны сотрясалось, сопротивлялось и дрыгалось – она еще пыталась освободиться. Камель был на ней минут десять, и она устала, нога, которую я держал, успокоилась и расслабилась, и я стал ощупывать ее, легонько мять. Я осторожно сворачивал чулок, почти так же, как делал это в мечтах, много раз делал в мечтах. Нежно, медленно, трепеща.

Земляк Камеля, коренастый Муртаз, на уроках притворявшийся, что не понимает по-русски, когда ему задавали сложный вопрос, кончил быстро.

– Лезь! – шепнул он, принимая у меня ногу.

Я склонился над нею – над своей недавней святой любовью. О ней я пытался писать стихи, ее видел во снах, ею одной жил тридцать восемь дней. Смешных и счастливых дней… Распластанная на земле, с замотанной простынею головой, с неестественно растопыренными, задранными ногами. Два маленьких темных пятна на груди, впадинка пупа, жесткие волоски на лобке. Она ли это? Она? Да – она, и она должна быть такой, а я должен вот так возвышаться над нею, и я должен владеть ею, делать все, что мне хочется.

И мой член ожил, я торопливо расстегнул брюки и всей тяжестью лег на нее. Сначала никак не мог найти отверстие, куда запихнуть, но вот член как будто сам собой, легко и привычно вошел в сырую, теплую, безвольную яму. Я стал торопливо двигать тазом, как делали это ребята, положил голову ей на руку, вдыхал запах нежных духов, исходивший от свитера. Замок «молнии» на моей куртке царапал ей грудь, но, будь у меня нож, я бы без сомнения полосовал им по этому тридцать восемь дней сводившему меня с ума телу. Лишь желание сделать ей больно, отомстить испытывал я в тот момент. Всю горечь одиноких оргазмов, всю робость перед этим прекрасным животным, перед всеми ими я выплескивал из себя. И сперма, словно блевота, брызнула в израненное, разорванное, такое доступное мне существо. Это было как первые вдохи, как плевки прозревшего на икону. Нет больше бога! И нет больше раба!

Всю ночь я не мог уснуть, мне было страшно. Я прислушивался к редким шагам в коридоре и ожидал, что вот сейчас в нашу дверь забарабанят. Это за мной. «Встать, руки!» Как это бывает?

Мы оставили ее на пустыре и убежали к общежитию, под фонарем отряхнулись, оправились. И вошли. Старичок-вахтер смотрел в своей будочке телевизор… Может, она умерла? Это было бы спасением и для нее, и для меня. Как я завтра посмотрю на нее? Как я смогу знать, что она рядом? Нет, я больше ее не увижу, сейчас за мной придут.