Охота на викинга - Нильс Хаген Страница 37

— Нет! — Это кроткое слово вырывается у меня само собой, против воли. — Не нужно! Останься.

Она смеется, но смех с грустинкой.

— Ни, ты как маленький. Это жизнь…

Я всё понимаю. Взрослый человек должен работать, зарабатывать деньги. Нет денег — нет жизни. Но ведь есть я… у меня есть деньги, есть возможности… я могу дать ей деньги. Я могу дать ей все и даже больше. Но при этом я не могу сделать это прямо. Если так, то получится, что я плачу ей за то, что она останется со мной. Наверное, очень многие женщины и в Росси, и в Дании — я не тешу себя иллюзиями относительно нравственности европеек — согласились бы на такой вариант. Но Арита — я знаю, чувствую — она не такая.

Нет! Я не могу, не хочу обидеть ее! Я буду действовать по-другому, очень осторожно. Это последний шанс… так я решил для себя, так я хочу… И я начинаю рассказывать ей про свою семью,

про отца-бывшего-хиппи, про маму, про дедушку Гуннара, про дядю Ульрика и тетю Марту, про несчастного дядю Йенса и его не менее несчастных жену и сына и про многих других моих родственников. И про то, что кроме дяди Йенса, у всех у них есть собственность, сбережения и бизнес. И про акции одной очень крупной нефтяной компании, которые они дарили мне десять лет подряд на день рождения. И про свою работу. И про счета в трех банках, которые у меня есть.

И про то, что с такими капиталами и связями я, конечно же, смогу помочь ей найти ту работу, которая будет интересной, хорошо оплачиваемой и достойной ее. Или, если она хочет, я оплачу ей учебу в любом университете, не важно где.

По мере того как я говорю, глаза Ариты становятся все тусклее и тусклее — она думает, я уверен, что она так думает! — сейчас я предложу ей деньги. Но Нильс Хаген не такой! У меня получается приятно удивить мою любимую, и вспыхнувшие в Аритиных глазах веселые огоньки становятся мне за это наградой.

А кроме того, конечно же, — жаркий поцелуй и еще один тур «танго лежа»…

Отдышавшись, мы откидываемся на подушки, и Арита мурлычет:

— Ты прямо как Онегин — всевышней волею Зевеса наследник всех своих родных…

— Кто это — Онегин? — расслабленно спрашиваю я, поглаживая ее спину.

Арита фыркает, как морской котик, приподнимается на локте и смотрит на меня.

— Ни, ты что, не читал Пушкина?! «Евгений Онегин» — я его знаю наизусть!

Вынужденно признаюсь — не читал. Я «Войну и мир» читаю второй год, и не потому, что не понимаю, нет, на такие глубокие произведения нужны и время, и усердие.

— Та-ак! — Арита надевает воображаемые очки и превращается в строгую учительницу. — Скажите, господин Хаген, а что вы вообще читали из русской литературы?

Старательно морщу лоб, закатываю глаза — и спустя несколько секунд сокрушенно признаюсь: почти ничего.

— Невозможно! Неслыханно! Кошмар! — всплескивает голыми руками моя «учительница». — Это просто стыд и срам! Нужно немедленно ликвидировать этот пробел в вашем образовании. Все, решено — с этого момента я займусь вашим воспитанием.

Арита явно говорит цитатами, и я, кажется, почти улавливаю, откуда они — из фильмов, а с этого я начинал, с простых русских советских фильмов, разных: о любви, о спорте, о работе и каких-то пятилетках. Но, в общем-то, она права — это действительно кошмар, в последнее время я очень мало читаю.

— Записывайте, — пальчик Ариты дотрагивается до моего носа. — Достоевский — «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы». Далее Лесков — «Очарованный странник», «Леди Макбет Мценского уезда». Толстой Лев — «Воскресенье», «Анна Каренина». Булгаков — «Мастер и Маргарита» — это обязательно. Аксенов — «Остров Крым». На первое время достаточно. Вы все записали?

Она настолько потешна в этой роли учительницы — голая, строгая, соблазнительно обворожительная, — что я не выдерживаю, хотя организм сигналит, что пора сделать перерыв.

— Господин Хаген, разве можно так обращаться с учителем?! — возмущается Арита, но не выдерживает роль до конца, и ее ноготки впиваются мне в спину. — Ни-и…

За обедом встречаю Дмитрия. Он сейчас должен быть очень занят — их отдел готовит новую рекламную кампанию по продвижению нашего банка в России, и видимся мы редко.

Дмитрий мрачно ест холодный суп и одновременно говорит по двум телефонам. Увидев меня, он отодвигает тарелку, убирает мобильники и жестом приглашает за свой столик.

— Прошу, шеф! Не откажи в любезности — совершенно замотался, очень хочу хотя бы пять минут побыть в обществе нормального человека.

Я не отказываю. Дмитрий всегда был мне симпатичен, а сегодня, когда я люблю и любим, не только он, но и весь мир кажется мне гораздо лучше, чем есть на самом деле. Обсудив банковские дела, международную политику и вялотекущий финансовый кризис, мы как-то незаметно переключаемся на литературу. Я озвучиваю список книг, рекомендованных Аритой. Дмитрий саркастически улыбается.

— Стандартный набор провинциального всезнайки, — с пренебрежением говорит он. — Голые короли, дутые величины. Впрочем, русская литература была великой, лишь когда она писала о реальной жизни и реальных людях. Сейчас это вообще сборище графоманов, плагиаторов, называемых постмодернистами, и сумасшедших.

О, похоже, я наступил на любимую мозоль. Делано удивляюсь:

— Прямо так и сумасшедших?

— Точно говорю, шеф. Есть, например, в России один автор, тезка Сергея Михалкова. Живет не в столице, а в одном из волжских городов, когда-то носивших имя Сталина, но это не суть. Конечно же, он, как и большинство пишущих, мнит себя гением, достойным Нобелевской премии, но и это тоже не особенно важно, мы все глядим в наполеоны, двуногих тварей миллионы. Речь о другом: его роман, изданный мизерным тиражом, но распиаренный самим автором и кучкой поклонников как прорыв, новое слово в литературе, смелый эксперимент и так далее, однажды попался на глаза моему хорошему знакомому, психиатру по профессии. Он прочел несколько отрывков и сообщил, что практически на сто процентов уверен — автор текста страдает психопатологией, выражающейся в когнитивном расстройстве, сопряженном с синдромом сверхценных идей. У таких больных нарушается мышление. В своих высказываниях они могут переходить от одной темы к другой — совершенно не связанной с предыдущей, не замечая при этом отсутствия логической и даже смысловой связи. Порой они заменяют слова звуками или рифмами и придумывают свои собственные слова, которые совершенно непонятны окружающим. Их многословные усложненные или причудливые рассуждения оказываются совершенно бессодержательными, либо речь ограничивается короткими, многозначительными, но не связанными с ситуацией репликами.

Я улыбаюсь:

— Дмитрий, никогда не думал, что ты так хорошо владеешь этой терминологией.

Он хмурится, мнет салфетку.

— Я по первому образованию тоже врач-психиатр, отсюда и знакомство. Ну, теперь ты понял, как у нас обстоят дела в литературе?