Голос пойманной птицы - Джазмин Дарзник Страница 37

– Ты меня ненавидишь? – Я уставилась в стол. Мы впервые заговорили об обстоятельствах, при которых заключили брак, и теперь уже я не могла заставить себя посмотреть ему в глаза.

– Нет, – тихо ответил он. – Вовсе нет.

Мне стало душно. Я подошла к окну, распахнула створки. Застыла, глядя на плющ, увивавший стену.

– Но теперь ты хочешь, чтобы я больше не ездила в Тегеран? – Я обернулась к Парвизу. – Чтобы перестала писать, перестала…

Он вскинул руку, призывая меня замолчать.

– Если ты хочешь ездить в Тегеран, я не стану тебе мешать.

Его слова совершенно сбили меня с толку.

– То есть ты хочешь сказать, что не будешь против, если я поеду в Тегеран одна?

– Не буду. Но и брак на тех условиях, что ты себе определила, для меня неприемлем.

Мое удивление прошло: меня осенила догадка.

– Ты хочешь со мной развестись?

– Я лишь объясняю, что считаю приемлемым, а что нет.

Я вздохнула.

– Если бы мы решили развестись… – медленно проговорила я, взвешивая каждое слово, – то есть если бы я захотела развестись, что бы тогда было с Ками?

Парвиз спокойно посмотрел на меня.

– Я уже сказал, что не стану мешать тебе ездить в Тегеран, и это так. И если ты захочешь со мной развестись, я дам тебе развод. – Тихий надтреснутый голос его окреп. – Но что бы ты ни выбрала, – продолжал он, – Ками останется здесь, в Ахвазе.

После этого события разворачивались стремительно.

Скандал из-за «Греха» перерос в сплетни о моих романах. Теперь всех интересовало не кто мой таинственный любовник, а кому из моих многочисленных любовников посвящается стихотворение. Каждый день отыскивался новый претендент со статьей или интервью, в котором утверждал, что именно он и есть тот самый. Масуд Гилани похвастался, что мы тайно встречаемся вот уже много лет, то есть, если верить его расчетам, наш роман начался еще до того, как я вышла замуж. Шахрияр Шекарчан заявил, что мы якобы познакомились на вечеринке в конце мая. По словам господина Шекарчана, я питаю постыдную слабость к покеру и шампанскому. Некий поэт средней руки утверждал, что учил меня писать стихи и что наши отношения переросли в роман. Земля слухом полнилась.

Чем больше обо мне сплетничали, чем азартнее очерняли мое доброе имя, тем больше я замыкалась в себе. Некоторое время я даже не ездила в Тегеран. Должно быть, клеветники досадовали, что я не стремлюсь оправдаться, мне и самой было противно, что я не пытаюсь опровергнуть слухи, но как ни злилась я на Насера, а обличать его не собиралась. Я о нем никому не говорила, и, насколько я знаю, Лейла единственная догадалась, в каких мы с ним отношениях.

А потом, в июле, листая очередной номер «Мыслителя», я наткнулась на первую часть повести, озаглавленной «Смятый цветок». Автором значился Насер Ходаяр. Помню, я удивилась, потому что Насер словом не обмолвился, что пишет повесть. Я стала читать быстрее, сжимая в пальцах страницы, и наконец осознала, что повесть не вымысел. Она обо мне.

Сюжет ее был прост. Начинающая провинциальная поэтесса приезжает в Тегеран. Она отчаянно хочет опубликовать свои стихи, а потому разыскивает известного редактора и пытается его соблазнить. Она ветрена и капризна, суждения ее незрелы, но каждый шаг продуман и расчетлив. Редактор поначалу не обращает внимания на ее заигрывания, но в конце концов ей удается его обольстить, и она шантажом вынуждает любовника опубликовать ее стихотворения в журнале. Завершалась первая часть подробной, почти порнографической любовной сценой.

«Продолжение в следующем номере» – было написано в конце.

Я застыла с журналом в руках. Перечитала повесть, на этот раз медленнее. В глубине души я надеялась, что это мистификация или что сходство меж повестью и нашими отношениями мне лишь почудилось, но сомнений быть не могло. У героини Насера были мои жемчуга, и она так же красила губы. Он приписал ей мое стремление стать поэтом, вот только оно казалось не просто корыстным, а фальшивым, поскольку героиня была начисто лишена таланта. Сопровождающая повесть иллюстрация была до жути похожа на ту мою фотографию, которую напечатали вместе с «Грехом». Но самое худшее – Насер вставил в это оскорбительное переложение нашей с ним истории десятки строк, образов, метафор из моих стихов.

Дочитав «Смятый цветок», я уронила голову на журнал, зажмурилась и расплакалась. Все то время, что мы встречались, я сбегала к нему от сына и мужа, и Насер это знал, хоть мы об этом и не говорили. Он мог бы и догадаться, чем я поплачусь, если слухи о нашем романе подтвердятся в печати. Понимал он и то, что я наверняка увижу повесть: он знал, что я читаю каждый номер «Мыслителя». Как давно он задумал раскрыть себя, написав эту повесть? Неужели с той самой минуты, как предложил опубликовать мое стихотворение? И что еще обнаружится в продолжении «Смятого цветка»?

Мне хотелось запереться у себя в комнате, закрыть глаза, ни с кем не разговаривать, но если я не выскажу Насеру все, что думаю после такого предательства, с чем еще я готова буду смириться? И к чему это приведет?

Я поехала к нему. Поехала на следующий же день, сама не своя от злости. Даже не помню, как добралась до столицы, я вообще ничего не замечала – думала лишь о том, что мне необходимо попасть в квартиру Насера.

Я приехала в девятом часу вечера. Я никогда еще не приходила к нему так поздно. Взбежала на второй этаж, перепрыгивая через ступеньки, и, запыхавшись, замерла у двери Насера. Из квартиры доносилась музыка, лестничную площадку заливал свет. Я постучала. Громко.

Насер открыл мне – в руке бокал, галстук развязан, рукава рубашки закатаны выше локтей. Не улыбнулся, не поздоровался. Я заглянула поверх его плеча в квартиру. Разговоры, смех, табачный дым: у него явно были гости. Кажется, я слышала женский голос. Я шагнула вперед, намереваясь войти, но он закрыл дверь, взял меня за запястье, отвел в сторону.

– Зачем ты это сделал? Зачем написал эту повесть?

– А что, нельзя?

– Эта история не твоя, и ты не имел права ее рассказывать!

Он поднял бровь.

– То есть она только твоя? И то, что было между нами, твое и больше ничье? – Он так и не выпустил мое запястье. – И только ты всегда вольна рассказывать в стихах обо всем, о чем заблагорассудится?

– Я показывала тебе все свои стихи, прежде чем напечатать! И если то, что я писала, вызвало у тебя возражения, ты всегда мог мне об этом сказать.

– Какие могут быть возражения, – медленно и спокойно, точно ребенку, ответил Насер. – Ты вольна писать все, что хочешь. В конце концов, я тебе не муж. И никогда ничего от тебя не требовал.

Так и есть. Он никогда не предъявлял никаких претензий, но прежде я усматривала в этом доказательство его чувств ко мне. Оказывается, я его не знала. Совсем. Я вдруг осознала это – и растерялась. Из моих стихов он узнал едва ли не всю мою жизнь, но за все то время, что мы были вместе, почти ничего не рассказал о себе.