Узелки - Евгений Гришковец Страница 37

Зато вспомнил, что два моих приятеля и я не сразу из школы вышли, болтали о чём-то… Вскоре вахтёрша попросила, точнее, криком выгнала всех, кто слонялся по первому этажу, из школы прочь. Накрапывал дождик. Мы втроём ещё постояли на боковом крыльце под крышей. Говорили, хохотали… И разошлись в разные стороны. Был у меня в руке мешок или не было – вспомнить не получилось. По дороге я о нём не думал. Но точно нигде не останавливался и нигде не мог его оставить.

Постояв в оцепенении всего несколько секунд, я развернулся и бросился бежать обратно в школу, не разбирая дороги. Бежал быстро, теряя дыхание. Бежал отчаянно и почему-то совсем без надежды. Это я помню отчётливо.

В школьном дворе никого не было. Первым делом я заскочил на крыльцо бокового входа, где мы болтали с одноклассниками. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что там ничего нет.

Школа была уже закрыта. Суббота. Все учителя постарались поскорее её покинуть. Я долго стучал, прежде чем пришла ворчливая вахтёрша. Моё взволнованное и несчастное лицо сразу её убедило. Она впустила меня.

– Сменка!.. В мешке!.. – выпалил я, совершенно запыхавшийся.

– Никто мне ничего не отдавал, – сказала она определённо. – Дежурные и технички ничего такого не находили…

– Я быстро поищу?.. – взмолился я.

– Давай… Только мигом, – позволила она.

Пол в гардеробе и фойе уже, очевидно, был вымыт, но я промчался по этим помещениям, заглянул под скамейки. Надежды не было.

Без всякой надежды я пробежал по всем трём этажам и даже метнулся к спортивному залу, к которому вёл длинный переход. Сбегал просто так. Урока физкультуры у нашего класса в тот день не было.

– Ну, может, кто-то из ребят перепутал, потом найдётся, – сказала вахтёрша, выпроваживая меня из школы.

Домой я шёл медленно и несчастно. Это была моя первая серьёзная, ответственная потеря. Я потерял не игрушку, не карманные деньги, не пуговицу, не тетрадку, линейку, ручку или библиотечную книгу, а обувь. То есть то, без чего жить нельзя, то, что мне купили надолго… Новые, хорошие туфли.

Мне было жалко папу, который чистил их до блеска. Жалко сами туфли. Жалко родителей, которые выбрали время и свозили меня в магазин. Жалко денег, которые папа с мамой заработали и выделили на покупку мне обуви… Я был виноват. Это я понимал ясно. Никакого оправдания быть не могло…

А ещё… Кто-то же мою обувь забрал! Кто-то же её украл! Об этом не хотелось думать…

По дороге я попытался сочинить какую-нибудь фантастическую историю исчезновения сменной обуви, но ничего не придумал.

– Ты почему так долго? – спросила мама, открыв дверь и увидев меня, стоящего низко опустив голову. – Ты чего стоишь, ну-ка заходи… Так… Что случилось?!

Вместо ответа я зарыдал.

Сколько обуви мне было куплено, сколько купил я сам!.. Случались неудачно выбранные пары, которые надевал-то всего несколько раз и убеждался, что купил их зря. Были и есть те, что служили и служат многие годы, которые ремонтировал неоднократно… Случались и те, что очень нравились, но по неосторожности были испорчены совсем новыми… Но ни одна пара не помнится мне как та, потерянная в школе. И всякая новая обувь напоминает мне о ней.

Время неощутимо в такие моменты.

Я не могу вспомнить и воспроизвести те стихи, которые в большом количестве учил в школе. Их регулярно задавала учитель литературы. Хорошие стихи, разные, много. Мне заучивание стихов давалось со скрипом. Я повторял и повторял заданное стихотворение, но, заучив два четверостишия, переходил к третьему и понимал, что забыл первое. Папа посоветовал переписывать то, что нужно запомнить наизусть, и учить не по книге, а по собственноручно написанному. Это помогало. Но не радикально. Мысли убегали от стихов куда-то в самые неожиданные дали, их приходилось вылавливать и возвращать к стихам. А они плохо подчинялись.

Заучивая некрасовские строки «А по бокам-то всё косточки русские, сколько их, Ванечка, знаешь ли ты…», я мог задуматься о том, что, играя недавно с ребятами в хоккей, получил сильный удар по голени. Шайба, пущенная кем-то из старших парней, прилетела прямо по кости. Больно было так, что в глазах застыла яркая вспышка. Место удара посинело и опухло… Кстати сказать, нарост на кости после удара остался, и его легко нащупать пальцами и теперь…

И вот, например, пытаясь учить стихи про кости, лежавшие вдоль железной дороги, я ушёл в размышления о том, что теперь мне будет страшно играть в хоккей. Я в первый раз испытал такую сильную боль от удара во время весёлой и захватывающей игры и с этой поры буду опасаться. А значит, что-то надо придумать: сделать или купить щитки на ноги. Да и шлем тоже стоит приобрести, а то от шапки защита никудышная…

Так убегали мысли и никак не хотели возвращаться к поэзии. А ещё всегда, обязательно, непременно на какой-нибудь одной строчке в середине стихотворения случался затык. Вроде стихотворение уже было зазубрено, но в одном его месте раз за разом происходил ступор. Приходилось подглядывать в текст… Подглядывал и понимал, что знаю я эту злосчастную, упрямую строчку, только в мозгу что-то ей сопротивляется.

То есть стихи заучивались с трудом, зато потом улетучивались из памяти с невероятной лёгкостью. Практически ничего не осталось, разве что отрывки и лоскутки… В университете, когда было время, я заучивал стихи для некоего культурного багажа, чтобы при случае блеснуть, произвести впечатление… Ничего не задержалось надолго.

Но дурацкие детские песенки, считалки, стишки сидят в голове, как накрепко застрявшие и заржавевшие гвозди, которые никаким инструментом не вытащить.

Однако считалки и песенки могли затвердиться от частого повторения в играх и осесть в тогда ещё совершенно свободной и чистой памяти. Но почему никак не забываются детские непристойные шутки, анекдоты и стишки? Некоторые довольно длинные. Ни одно из них я после раннего детства не произносил вслух ни разу, даже для того, чтобы подивиться, какую удивительную чепуху передают дети из уст в уста, чему радуются и что хранится в памяти.

Они рассказывались по секрету, на ухо, тайком, и запоминались с первого же прослушивания. Само знание таких анекдотов и стишков понималось как что-то запрещённое, преступное, хотя многое в них было непонятно. Маленькие люди четырёхшести лет моментально соображали, что взрослым хвастаться своими такими познаниями не стоит. А если что-то по неосторожности и вылезало наружу при родителях или родственниках или другие дети доносили своим взрослым о том, откуда у них взялись столь неожиданные познания, то строгих разговоров и воспитательных мер избежать было невозможно.

Я помню, как опасался и стыдился собственных знаний нескольких стишков, песен и анекдотов. Наличие их у себя в памяти мною воспринималось как хранение чего-то очень постыдного, неприличного и недопустимого. Я даже чувствовал вину перед родителями, но особенно перед бабушками за то, что знаю такое.

Я и сейчас помню эти неизвестно откуда берущиеся в детской среде произведения… Но испытываю жгучую неловкость, когда их припоминаю. Ни за что не решусь произнести их вслух, а уж написать – тем более.