Прискорбные обстоятельства - Михаил Полюга Страница 37

Прошел год. Казалось, все должно было претерпеть изменения, стать иным — и однако же ничего не переменилось, пребывало в застывшем состоянии, не сдвинулось с места. То есть время текло, сыпалось песком сквозь пальцы, а жизнь остановилась, словно поезд на полустанке, и стояла, стояла… Или то была иллюзия стояния на месте, подобная иллюзии бесконечности жизни, как бывает, когда безоглядно живешь и не смотришься в зеркало, а потом вдруг глянешь — и ужаснешься произошедшим переменам?

За год, что прошел, я не стал мудрее или осторожнее, не научился подстерегать в засаде себе подобных, строить козни, подсиживать и злобиться втихомолку. Не стал я и более одиноким, просто одиночество приобрело во мне несколько иное качество: я все больше и больше смотрел на окружающий мир со стороны, не сживаясь с ним, но и не выпадая из него. Такой себе волк-одиночка, изредка принужденный охотиться в стае, но после ускользающий в свою берлогу. У меня даже заставка в ноутбуке была соответствующей: волк и лунная ночь.

Вместе со мной дичал и глох чуткий дом: в малиннике под забором проросла и укоренилась крапива, крыша слегка просела, точно намокшая под дождем фетровая шляпа, куст сирени прилег на подоконник и уже не поднимался, стучал и скребся ненастными ночами в стекло и бесцеремонно заглядывал в дом.

Абрам Моисеевич облинял, пошел рыжими пятнами по черной шерсти и обзавелся седыми старческими бровями. Тем не менее однажды, в мое отсутствие, он ненадолго позабыл о старости, исхитрился отпереть клетку и слопал несчастную Глашу, овдовевшую незадолго до того, после внезапной кончины попугайчика Гоши. Разумеется, котяра был нещадно бит веником и оставлен без ужина. А я в печали (разоренная клетка напоминала мне собственный дом) вынес оставшиеся от Глаши перья в сад и упокоил под орехом, сам же растопил вечером камин и, презрительно щурясь на всполохи огня, надрался коньяком — за все печали и радости одновременно.

В самом деле: Глаша с Гошей безвременно погибли, битый кот выл и злобился под кустом сирени, огонь вился у ног медно-красным удавом, готовым каждую секунду изойти из камина и сожрать вокруг себя все и вся. Какие тут, к черту, радости? Довлеющая длань бытия простерлась и ужасала, или что-то там простерлось другое…

Но и в главном миновавший год оставался для меня «в миноре»: жена ко мне не вернулась, и это стало невосполнимой утратой в моей жизни.

— Не любишь — что же мне делать рядом? Не привыкла просить милостыню. Тут уж однозначно: все или ничего! — сказала она в последнюю нашу встречу, сродни поминкам.

И я вдруг оробел и подумал, что верно подмечено: не могу, не умею предложить все. Моя любовь как бы усечена, каждую минуту помнит о себе, единственном и неповторимом. Эгоцентричная любовь. Или сие — чувство иного порядка: чтобы всегда была рядом, чтобы любила, а мне легче и спокойнее жилось на свете?

Аннушка тоже исчезла из моей жизни, вернее — я вычеркнул ее отовсюду и навсегда, занес ее телефон в «черный список». Не скажу, что мне стало легче без нее, но однозначно стало чище на душе. Вовсе не оттого, что я ханжа и разлюбил женщин, а оттого, что унизительно, как это ни назови, стоять в очереди за наслаждением. Так я воспитан и не умею жить иначе.

Что касается истории с интернетом, то по всей прокурорской вертикали были проведены служебные проверки, по результатам которых злополучный рапорт официально признан фальшивкой, запущенной на сайт из соображений… как бы это сказать?.. Н-да! Черт с ним, с рапортом! Другие события случились после, и эта история канула в Лету, оставив в памяти легкий привкус горечи и неуверенности в незыблемости устройства собственной жизни, как, впрочем, и всего мироздания.

С некоторых пор я уверился, что внезапность — основа бытия. Жизнь непредсказуема и внезапна, как и смерть, как и все, что вокруг нас и что есть, собственно, мы сами. И за последний год, как бы подтверждая эти уверения, внезапно случалось всякое и разное в моей жизни. В основном не очень хорошее. И это обстоятельство надоумило меня в таких случаях мысленно добавлять: жизнь внезапно безжалостна и подла. Прежде всего потому, что мы безжалостны и подлы по отношению друг к другу.

Так было и так будет всегда. И сие зело печально и горько. Зело…

Так вот, приблизительно год назад, в начале октября, когда лист в саду уже побагровел, но еще не повалился, когда наконец налились сладким соком яблоки и зимние груши, а на орехах растрескалась и пожухла толстая кожура…

В том самом октябре в управе почти внезапно появилось новое важное лицо: Фертов Михаил Николаевич. По неким соображениям целесообразности, недоступным уму простого смертного, Генеральному пришло в голову систематически осуществлять рокировки руководителей областного звена, и вот у руля нашей управы нежданно-негаданно вынырнул этот самый Фертов.

Все, что жило, шевелилось и дышало по установленным образцам, замерло в ожидании перемен и затаилось: присматривалось, принюхивалось, чутко улавливало, куда подует ветер. Ведь смутное время длилось, конца ему не было видно, а посему любые перемены и новшества ничего хорошего принести не могли. По определению. По сути. По укоренившемуся порядку вещей.

— Это раньше оглядывались на Москву: а что барин скажет? Негде было нам, хохлам, разгуляться: страх как Москвы боялись! — шепнул мне, намаслив антрацитовые глаза, чуткий Кукса. — Ты ведь при Советах работал. Скажи-ка, сколько тогда народу с работы выгнали — за профнепригодность или за проступки и нарушения? А сколько посадили за взяточничество? То-то! А теперь народился новый класс: гетманы на час. И эти гетманы ездят с места на место, как при Петре бояре — на прокорм, служат только хозяину, а еще возят за собой свиту из доверенных особей, не глядя на их умения и способности. А свите, в свою очередь, нужны хлебные должности, чтобы надлежаще прислуживать благодетелям. Сечешь, какая лепота? Одни служат, другие прислуживают, и все это не пять конституционных лет, а от силы год-полтора. А там ротация (и ведь придумали такое мерзопакостное слово!) — задвигают куда-нибудь старых радетелей и уже едут новые. Одним словом, лавка по торговле должностями. И так — пока Земля вертится. Одним словом, вскоре погонят и у нас кое-кого с теплого, насиженного гнезда!

— За что боролись, на то и напоролись! — огрызнулся я нелюбезно. — Кто кричал: долой и ганьба? Теперь кушайте на здоровье!

— Я кричал, потому что все кричали, — с ухмылкой объевшегося лиса вздохнул Кукса. — Кто это, когда кричит, задумывается: а что спрятано между строк и чем крик обернется для самих крикунов? Петуху главное кукарекнуть.

— А ты задумывайся, задумывайся! Меньше кукарекай! Может, и не придется после дрожать и отсиживаться в кустах.

— Экий ты… засахарившийся. Жизни в тебе нет! Разве неясно: не кукарекнешь — не взлетишь, зерна не клюнешь и куры молчуну не дадутся.

На представлении коллективу новый областной был лаконичен: поддерживать станет сотрудников, сполна отдающихся работе, бездельникам спуску не даст, а еще не будет ходу ябедникам и подлизам. Посулы благие, и это, признаться, настораживало: подобное мы не раз уже проходили…