Седьмая функция языка - Лоран Бине Страница 37
Седьмая функция языка - Лоран Бине читать онлайн бесплатно
«Вы не поверите, моя тетушка была знакома с Германтами». Молодая актриса пикантна. Француженка до мозга костей.
Что-то я устал. Чего мне действительно хочется, так это перечеркнуть все каноны риторики. Эх, раньше надо было начинать. Барт грустно вздыхает. Он не любит, когда скучно, но для скуки столько поводов, и он мирится с ними, сам не зная почему. Впрочем, сегодня не совсем тот случай. Не то чтобы больше нечем было заняться…
«Я весьма дружен с Мишелем Турнье, не такой он дикарь, каким его представляют, ха-ха».
Ого, рыба. Поэтому белое вино.
«Садитесь, Жак! Или вы намерены весь обед провести в кухне?»
«В» кухне: предлог-то его и выдал… Кудрявый молодой человек, в облике которого есть что-то козлячье, положив себе наконец порцию, выходит к нам. Усаживаясь рядом с Бартом, он опирается рукой о спинку его стула.
«Это котриад, рыбное ассорти: барабулька, мерланг, морской язык, скумбрия с ракообразными и овощами, все приправлено уксусным соусом, и я добавил немного карри и щепотку эстрагона. Приятного аппетита!»
Да, вкусно. Изысканно и в то же время «по-деревенски». Барт часто писал о еде: бифштекс с жареным картофелем, сэндвич с ветчиной, молоко и вино… Но тут, конечно, совсем другое дело. С претензией на простоту, но повозиться при этом надо. Труд, старание и любовь, вложенные в блюдо, должны ощущаться. А еще это все же демонстрация силы. В своей книге о Японии он уже рассуждал об этом: «Западная пища, громоздящаяся, облагороженная, преисполненная собственного величия, связанная с неким феерическим действом, всегда тяготеет к массивности, объему, обилию, пышности; у восточной движение обратное, она раскрывается в бесконечно малом: будущность огурца – не груда или толща, а разъятие».
«Это блюдо бретонских рыбаков: его готовили на судне, с морской водой. Уксус помогал предупредить жажду, которую вызывает соль».
Токийские воспоминания… «Палочки, занятые разделением пищи, разъединяют, раздвигают, прощупывают, но не режут и не вонзаются, как наши приборы; они не совершают насилия над продуктом».
Барту подливают вино, он ждет и, пока остальные гости за столом в каком-то обескураженном молчании продолжают есть, наблюдает за невысоким человеком с тонкими поджатыми губами, который аккуратно втягивает в себя кусочки мерланга с негромким призвуком, строго выверенным, должно быть, для подобных ситуаций правильным буржуазным воспитанием
«Я сказал, что власть – это собственность. Разумеется, в этом есть доля истины».
Миттеран кладет ложку. Безмолвная аудитория перестает жевать, показывая невысокому хозяину, что его сосредоточенно слушают.
«В японской кухне приготовление пищи обязательно совершается на глазах у того, кто будет есть (это фундаментальный принцип): смерть объекта почитания, надо думать, требует священнодействия…»
Они боятся нарушить тишину, как в театре.
«Но все же это не так. Вы знаете об этом лучше меня, верно?»
«В японских блюдах не бывает центра (вкусовой кульминации, которая у нас обусловлена ритуалом, диктующим очередность блюд, гарниры и приправы); здесь все служит украшением украшения: прежде всего потому, что на столе, на подносе еда – лишь соединение фрагментов…»
«Настоящая власть – это язык».
Миттеран улыбается, в его голосе возникают елейные нотки, которых Барт совсем не ожидал: он понимает, что слова обращены к нему. Прощай, Токио. Настал момент, которого он опасался (и осознавал его неизбежность): пора подать реплику и сделать то, чего от него ждут, исполнить роль семиолога или, по крайней мере, интеллектуала, каким-то образом специализирующегося в языке. И он отвечает, надеясь, что его лаконичность сойдет за глубокомыслие: «Особенно при демократическом строе».
«Правда?» – бросает в ответ Миттеран, не переставая улыбаться, и поди пойми, желает ли он пояснения или вежливо соглашается, а может, сдержанно возражает. Козлоюноша, который явно отвечает за эту встречу, решает, что надо вмешаться в завязавшийся диалог – видимо, чтобы не дать ему зачахнуть в зародыше: «Как говорил Геббельс, „при слове культура я хватаюсь за пистолет“…» Барт не успевает истолковать смысл цитаты в контексте – Миттеран уже сухо поправляет: «Нет, это Бальдур фон Ширах» [147]. Среди гостей за столом неловкая тишина. «Прошу извинить месье Ланга, он хоть и ровесник войны, но слишком молод, чтобы о ней помнить. Да, Жак?» Миттеран прищуривается, как японец. «Жак» он произносит в подчеркнуто французской манере [148]. Почему в этот момент Барту кажется, что Жак и этот невысокий человек с пронзительным взглядом разыгрывают какую-то комбинацию? Как будто обед организован ради него одного, а остальные приглашены для отвода глаз, для антуража или, хуже того, как сообщники. Вообще это не первый «культурный обед», организованный от лица Миттерана: они бывают раз в месяц. Не устроил же он для отвода глаз все предыдущие, – думает Барт.
За окном по рю де Блан-Манто, похоже, проезжает конный экипаж.
Барт бегло проводит самоанализ: учитывая обстоятельства и сложенный документ во внутреннем кармане пиджака, логика подсказывает, что у него приступ паранойи. Он решает взять слово, отчасти чтобы спасти из неловкого положения юношу с каштановыми кудрями, который продолжает улыбаться, хотя немного обескуражен: «Периоды расцвета риторики всегда совпадают с эпохами республик – афинской, римской, французской… Сократ, Цицерон, Робеспьер… Конечно, это были разные виды красноречия, относившиеся к разным временам, но все они пестрым ковром расцвели на канве демократии». Миттеран, кажется, заинтересовался, возражает: «Раз уж наш друг Жак счел нужным заговорить о войне, напомню, что Гитлер был великим оратором». И добавляет, не обнаруживая перед собеседниками даже тени иронии, которая могла бы послужить им зацепкой: «Де Голль тоже. В своем роде».
Придется подыграть, и Барт спрашивает: «А Жискар?»
Миттеран, который словно с самого начала только этого и ждал, как будто вся эта прелюдия должна была привести разговор именно в эту точку, откидывается на спинку стула: «Жискар умелый практик. Его сильное место в том, что он все про себя знает, знает свои возможности и слабости. Знает, что надолго его не хватает, но когда говорит, выбирает точный ритм. Подлежащее, сказуемое, прямое дополнение. Точка, никаких запятых, иначе начинаются нехоженые тропы. – Он делает паузу, чтобы улыбки смогли наконец осветить лица гостей, затем продолжает: – И никаких связок, положенных между фразами. Каждая самодостаточна: гладкая и наполненная, как яйцо. Одно яйцо, два, три – и вот уже ровная кладка, все с четкостью метронома». Осторожное одобрительное кудахтанье за столом, Миттеран входит в раж: «Как по маслу! Один мой знакомый меломан говорил, что его метроном гениальнее Бетховена… Естественно, получается эффектно. И к тому же весьма доходчиво. Всем сразу ясно: яйцо – это яйцо и ничто иное, верно?»
Жалоба
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Comments