Треть жизни мы спим - Елизавета Александрова-Зорина Страница 36

А что такое счастье, спросила она, задирая ноги, чтобы дотянуться носком ботинка до дымившей трубы, оно-то общее для всех или у каждого свое.

Счастье, дочка, это слово из семи букв, один говорит, что счастлив, если проснулся утром, а у него не болит там, куда выстрелили метастазы, а другому нужны деньги и власть, а без них он несчастен, как все онкобольные вместе взятые, и на вопрос, в чем твое счастье, каждый отвечает сам, так что ты, малышка, пораскинь как следует мозгами по этому поводу, пока еще не поздно.

Ох уж этот пятилетний возраст, его любопытство не знает границ, и, помолчав, она стала доставать вопрос за вопросом, ведь ими, как конфетами, были набиты все ее карманы: а скажи-ка, зачем нужны смертельные болезни, вот только, пожалуйста, без расплывчатых объяснений, мол, никто этого не знает, я ведь не такая уж маленькая, да и в болезнях кое-что понимаю. А он подумал, что болезнь, как солдат, который держит на прицеле, заставляя делать все, что потребует, например рыть самому себе могилу, и мало находится тех, кто откажется, даже зная, что финал неизбежен, и стоит вырыть эту могилу, как выстрел в затылок — и ляжешь в той яме, которую сам же и рыл, не лучше ли было предоставить своему мучителю делать это своими руками. Но что было сказать ей, пятилетней, а на самом деле двадцатилетней, к затылку которой уже давно было приставлено холодное дуло, и разве это было ответом на ее вопрос, нет, это даже попыткой ответа не назовешь, так, отвлеченные рассуждения и путаные метафоры.

Они уселись на карусели, напротив друг друга, он на расписной лошадке, а она на ком-то, похожем на овечку, и он принялся отталкиваться ногами от земли, так что карусель быстро закружилась, размазывая ее лицо, дома, дым, который тянулся из фабричных труб, стаю бродячих собак, пробегавших мимо площадки за течной сукой, и мир, состоящий из цветовых пятен, стал похож на акварельную картину, на которой потекли краски. Ты бы хотел быть бессмертным, папочка, а если бы ты мог вылечить одного-единственного человека на земле, кто бы это был, я, ты сам или кто-то другой, а если бы можно было отмотать жизнь на начало, ты бы все изменил или оставил как есть, а если бы предложили прожить жизнь второй раз, ничего не меняя, не скучно ли было бы тебе ее прожить, а если бы люди перестали болеть, что бы было тогда, а если бы жизнь никогда-никогда не заканчивалась, то чем бы мы занимались целую вечность, и кто вообще мы такие, ты и я, почему вместе, зачем мы здесь, и так далее, и тому подобное, не дожидаясь ответов. Вообще у пятилетних есть чему поучиться, думал он, придерживая ее, чтобы не свалилась, а то к тридцати годам люди только и задаются вопросами, в чем лучше хранить деньги, в долларах или в евро, и стоит ли растянуть скаченный в сети сериал на неделю или посмотреть все серии за раз.

Кто я такой, зачем живу и как провести свободный вечер, чего я хочу добиться, кем быть на самом деле и кем казаться для других, все эти и сотни других как, зачем и почему звучат совершенно иначе, когда получена повестка с того света, не важно, веришь в тот свет или нет. У человека, как у пакета с кефиром, свой срок годности, но, не зная его, чувствуешь себя бессмертным, даже понимая, что это, конечно же, не так, и только тот, у кого рак, или сердце из-за врожденного порока превратилось в бомбу с часовым механизмом, как только перестанет тикать, а это в любой момент, то все, конец, или у кого еще из-за какой-то болезни стало вдруг известно: остался месяц, предположим, или полгода, или год, или два-три, не больше, только тот и способен вдруг стряхнуть с себя наваждение и взглянуть на себя и мир, как, очнувшись от на редкость реалистичного сна, сознаем, что то был сон, а не явь, но вот как поведет себя этот, изъеденный раком, или с сердцем-бомбой, или еще с какой болезнью, проснется ли окончательно или, взглянув на себя, вновь провалится в свой сон, потому что во сне, конечно, гораздо лучше, чем наяву. Но тот, который проснется окончательно, он совсем иначе станет задавать себе эти вопросы, кто я такой, зачем живу и как провести свободный вечер, чего я хочу добиться, кем быть на самом деле и кем казаться для других, и уж точно совсем иначе на них ответит. Впрочем, жизнь не строгая учительница, и у нее нет методички с правильными ответами, к тому же тех, кто вообще никогда не задумается ни о чем, не выгонят раньше последнего, ему лично назначенного, звонка, а тех, кто прилежно ответит на все вопросы, которые ведь не просто так называют проклятыми, не оставят ни на минуту дольше положенного. Кто я такой, зачем живу и зачем жил, бесконечное число раз задавал он себе вопросы, кто я такой, зачем живу и зачем вообще жил, и, не находя ответа, спрашивал, а должен ли я вообще знать это, и зачем мне ответы на незаданные вопросы, и что изменится, если пойму, кто, зачем и почему.

Наверное, раньше она, переполненная до краев пустотой, совсем не умела задавать вопросы, а теперь вдруг научилась, словно прежде, когда ей на самом деле было пять, перескочила этот момент, а теперь вернулась обратно, прожила свое пятилетие и стала спрашивать себя, его и мир, удивляясь, почему вопросов всегда больше чем ответов, несмотря на то что на некоторые из вопросов существует целый десяток ответов, и это нарушение всех арифметических законов удивляло ее и щекотало за ухом. Открыв блокнот, который носил теперь с собой в портфеле вместе с деньгами и лекарствами, как самое ценное, что у них было, он отметил под пунктом номер четыре, что она очень любопытна, даже любознательна, и задает вопросы быстрее, чем получает ответы. Зачем люди ходят на работу? А зачем заводят детей? Почему им всегда скучно и нужно все время чем-то себя занимать, а потом они сокрушаются, как быстро и пусто пролетели годы? Отчего по ночам становится страшно, если спишь одна, и кажется, что на самом деле в комнате есть кто-то еще? Обрадовались бы люди, если бы смерть рассылала предупреждения по почте хотя бы за пару лет до визита? Не лучше ли было бы заранее знать, когда умрешь, чтобы получше подготовиться, а не встречать смерть, как нерадивая хозяйка внезапно нагрянувших гостей, в чем попало и как придется? И почему дети задают столько вопросов, а взрослые перестают их задавать?

Вечером в ресторане гостиницы было людно, командированные, не знакомые друг с другом, подсаживались за столики, покрытые грязно-розовыми скатертями, чтобы вместе выпить и поболтать о чем-нибудь, все равно о чем, а если не с кем было разделить разговор, то оставалось смотреть телевизор, большой экран на половину стены, по которому шло ток-шоу, правда, без звука, потому что играла музыка, но и без звука все равно было понятно, что говорят там о всякой ерунде. Он сидел за столиком у окна, на всякий случай накрутив вокруг шеи шарф, который можно было натянуть повыше, чтобы никто не узнал, а его малышка, поспавшая перед этим часа четыре и выпившая морфин, возилась в детском уголке, в котором, кроме нее, никого не было, и посетители ресторана удивленно оглядывались на странного вида девицу в спортивном костюме, игравшую с куклами. Официантка поставила перед ним чугунный чайник с травяным настоем из побегов сныти, который назывался сталинским, оттого что в сороковые годы чай из сныти ограниченными партиями производили для вождя, а он разглядывал грудь официантки, пока она ему все это рассказывала, и сначала пытался представить толстушку, сдобную и румяную, в постели, а женщины такой комплекции всегда казались ему раскованнее и веселее, чем стройные, сидящие на диете, которые только и считают сожженные во время секса калории, а потом вдруг увидел ее в гробу, и, как ни пытался вернуться к первым, приятным, фантазиям, так и не смог. Смерть липла теперь ко всему, к его мыслям, снам и выдумкам, и, глядя на любого человека, официанта, официантку, женщину через два столика, подносившую рот к вилке, а не вилку ко рту, или сонную мойщицу посуды, собиравшую грязные тарелки, он, не в силах сдержаться, пытался представить, как и когда этот человек умрет, хотя откуда ему такое знать.