Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн Страница 36

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Я в первый раз вошел в дом, где от Тутайна оставалось лишь тело. Тело, освобожденное от своих функций: потому что душа, которая может обитать только в умеренно-теплом доме, была сожжена лихорадкой и разложилась на холоде, проявив неверность по отношению к телу, которое, в отличие от нее, нигде не находит надежной защиты. — Я все еще не испытывал страха. Я выгрузил из коляски покупки и занес их в дом; кирпичи сложил штабелями на гумне, всё остальное — в гостиной. Я открыл одну из дверей в комнату Тутайна, откинул прикрывающую труп простыню. Не изменившийся — может, еще более застылый, — лежал передо мною образ Тутайна. Я заговорил с ним. Произнес какие-то доверительные слова. Провел губами по его холодной коже. Каким же красивым он все еще был! Я знал, что люблю его, что буду любить всегда. В течение нескольких минут я чувствовал себя утешенным; можно сказать, уверенным в себе. Но потом я начал присматриваться к нему критически — обдумывая, куда можно ввести шприц с укрепляющей жидкостью. Естественные телесные отверстия казались мне подходящими плацдармами для вторжения; но я уже сомневался, достаточны ли такие меры. Ведь мускулы, как и большие громоздкие органы телесного нутра, останутся незатронутыми химикалиями, которые оберегают от гниения.

Мне не обойтись без жестокостей по отношению к трупу. Мертвые не имеют прав. — — — — — — — — Теперь он был, целиком и полностью, моей собственностью — украденной у могилы. Чем раньше я совершу над ним насилие, тем надежнее смогу уберечь от гниения. Быстро решившись, я перетащил в комнату большой стол из гостиной, застелил его простыней, поднял из постели Тутайна. Держа его на руках, я думал вот что: «Точно так же он сам, больше двадцати лет назад, нес Эллену. Его задача была потруднее, чем у меня». — Я положил его на стол. Теперь он вроде бы был ближе к моим глазам, чем когда лежал в кровати. Я видел, что все волоски на его коже еще живут. Возможно, продолжали жить и многие клетки: семя в телесном нутре еще жило, и костный мозг, который умирает последним, — это вместилище памяти. Головной мозг умирает первым, говорят физиологи. Я не имел возможности дожидаться конца этой расщепленной смерти; я должен был удовлетвориться смертью души. Я холодно поговорил с ним об этом. Я принес сосуды; наполнил одну чашу формалином, смешал его с глицерином, набрал раствор в шприц. — — — Я ввел ему канюлю между губами, в рот, — и попробовал наполнить жидкостью ротовую полость. Жидкость там застревала, вытекала через уголки рта. Только несколько капель проникло глубже, в легкие и желудок. Я очень скоро отчаялся. Наполнить мочевой пузырь получилось легко. В кишечник тоже — после того как перевернул тело на живот — я сумел закачать добрый литр жидкости. С робкой решимостью я проткнул иглой барабанную перепонку, чтобы несколько кубических сантиметров просочилось во внутреннее ухо. Под конец я заполнил и носовую полость. Я понимал тем не менее что сделал всё неправильно, что такие поверхностные меры не уберегут его плоть от гниения. — — — — — — Моя любовь воздействовала на меня парализующе. Мое отчаяние нарастало. Совсем пав духом, я позволил себе рухнуть на стул. Уронил голову. Холодные, выступающие за край стола стопы Тутайна послужили для нее опорой. Дневной свет мало-помалу меркнул. По прошествии получаса, наполненного жуткими фантазиями, я решился взяться за работу более основательно. Я хотел действовать планомерно, с помощью шприца наполняя жидкостью одну часть тела за другой. Сегодня было уже слишком поздно, чтобы я успел все закончить. Тьма застигла меня врасплох, а света керосиновой лампы для такой чувствительной работы не хватило бы. Тем не менее начать я хотел немедленно. Я выбрал наиболее доступную часть: живот. Вонзил самую длинную и тонкую иглу чуть пониже подложечной ямки, вертикально сквозь кожу. Потом я вводил в это тело шприц за шприцем; иногда немного вытаскивал канюлю, направлял ее кончик в другом направлении, тоже внутри брюшной полости, и продолжал работу. Я теперь не сомневался, что самые подвижные внутренние органы со всех сторон окружены формалином. Я надеялся, что желудок и кишечник тоже — по крайней мере, частично — наполнены им. Даже печень, наверное, омывалась едким раствором. Я, скажем так, был доволен собой. К тому времени как я окончательно вытащил канюлю, сумерки сгустились и серой пеленой окутали труп. Только отдельные капли водянисто-желтой жидкости просочились наружу из едва заметной ранки. Я принялся обмакивать носовые платки в формалин и крепко прижимал их к коже Тутайна. Потом натянул поверх тела и стола простыню. Молчание, которое исходило от тела Тутайна, неотчетливо вырисовывающегося под серой простыней, падало, словно отблеск бесшумного пламени горящей серы, в одну из потаенных камер моей души и освещало там своим голубоватым светом лик неестественного страха: страха перед умершим; страха перед Тутайном, моим другом. Я вспомнил, как читал у Леонардо, что и он по ночам боялся вскрываемых им трупов. Но он только глубже вонзал нож в предмет своего страха, высвобождая отвратительно грязные картины, которые плоть — когда-то мудрая, но утратившая все смыслы — являет взору, если ее расчленить. — Я подумал, что должен выдрать из себя свой жалкий страх: это просачивающееся наружу предательство. Страха между мной и Тутайном быть не должно. Даже если он умер и сделался холодным, ступил на путь обезображивания и распада; даже если я, приступив к делу несколько преждевременно, причинил ему вред — ибо я готов допустить, что едкая жидкость еще обжигает болью какие-то нервные окончания; — — — в любом случае все это, исходящее от меня, он вытерпит; из-за такого он не рассердится и не станет моим врагом; ведь если ему и причинили боль мои руки, то их неловкость соперничала с моим желанием действовать как можно бережнее: поэтому никакие предрассудки между Тутайном и мною не встанут. — Я снова освободил его от всех покровов; взошла луна, так что сумерки перестали сгущаться; я приложился щекой к его груди, обвил безвольные руки мертвеца вокруг своей шеи. — — —

Я спрашиваю себя — уже довольно давно, пока пишу это, — не лучше ли было бы опустить подробности захоронения. Я не погрешил бы против истины, если бы просто коротко написал, что забальзамировал тело. Сам этот процесс не представляет интереса для других, не любивших Тутайна так, как любил его я; и даже вызывает отвращение. — Впрочем, такие опасения не вполне чистосердечны. Подвергнув проверке свою совесть, я нападаю на след чувства стыда, а может, даже чего-то худшего: готовности учитывать взгляды окружающих. Я сразу чувствую ущербность своего мышления, чуть ли не собственную неполноценность, когда мне приходится склоняться перед кем-то, оправдывать свои действия и побуждения, даже самые возвышенные, потому что они не согласуются с тем, чего все ожидают от трезвомыслящего — а я бы сказал, ошпаренного жизнью — человека. — Мои представления сложились раньше, чем я начал писать это «Свидетельство», которое потому и не может быть другим. Я очень хорошо знаю, о чем мне еще предстоит рассказать. Я, правда, сомневаюсь, что мне удастся найти адекватный способ выражения. Да, я практиковался в ремесле могильщика. Я и сейчас чувствую в пальцах давешний страх: что эта работа у меня не получится. Я должен, если мне хватит смелости, продолжать свой отчет и рассказывать прежде всего о практических соображениях и приемах. Но в результате мои тогдашние реакции на происходящее покажутся более трезвыми, чем были в действительности. — —