Ладья темных странствий. Избранная проза - Борис Кудряков Страница 36

В то время я снимал комнату недалеко от городской свалки. Здесь было и чисто и тихо. Окна (описание вида из окна – непременный атрибут повествования) выходили в заросли крапивы. Это существо я любил и люблю весьма очень. Толстые кряжи крапивы, опутанные вековой паутиной, по ночам скрежетали, раскачиваясь и звучно стрёкая. По утрам я высовывал из окна стонущие от сырости ноги в этот колючий бор и обжигал их целебным злом. Я давно уже ничего не пилил, не строгал. Все книги продал за тридцать сребреников. На скорбную зарплату сборщика снега отоваривался древесным сидром. Последняя банка этого вкусного дерьма лежала вчера. С близких пор решил заботиться о здоровье. Затем следует удар по голове, конец первой части не помню.

В сопровождении стройной фигуры шёл по длинному коридору. Мягкий свет и блестящий. Шёл, стараясь попасть в ногу спутника. Нелегко. Заметная игра в такт гнала останки мыслей, тяжёлых – не вовсе точно; для стилистической аккуратности времени нет. Лестничный марш – бросок, коридор. Улица, в эту дверь мы входили. Лифт, снова лифт, так не пишут, пять порций лифта с содовой, плиз. Пока шли, выросли усы. Поднимались с пересадкой. Множество дверей. На ходу открыл одну, а там коричневая стена. – Не волнуйтесь, вы в безопасности, – сказал спутник, – скоро придём. Через два марша, обогнав, сильный спутник открыл дверь. Вошли в спортивный зал. Было свежо. Покачивались кольца; мимо пролетела граната и не взорвалась – спортивная. У шведской стенки на скамье двое. Тихая беседа. Увидев меня, один из тренеров исчез. Другой двинулся, закурил хмуро, приблизился. Приблизившись, обдал фиктивной улыбкой: Вот, Паша, и свиделись. – Сколько же лет прошло? – Но мы ещё не знакомы. – Я полагал, так принято. – Подробности этикета после. – С готовностью. – Дело вот в чём. К Великому Празднику мы наметили издать книгу. Она должна быть и умной и весёлой. Вам известно, что за время Великих Перемен все библиотеки сгорели. – Он помолчал. – Да и писатели куда-то уехали. В нашей картотеке лишь вы числитесь графоманом, но я-то знаю, что это конспирация. И поскольку, – он взял гранату, метнул в угол, – все писаки, – граната ударилась в угол, – есть настоящие графоманы, – граната взорвалась, осколков не было, – то мы их, – он взял вторую гранату. – Я честный человек и не хочу лезть в грязные делишки, – сказал я. – Какой у вас пол? – Деревянный. – Поправимая ошибка. Итак, приказываю, к Празднику принесёшь сюда рукопись рассказа или романа, всё равно. Что-нибудь из прошлого, сцены быта, поменьше пейзажей, побольше экстаза. И чтоб книга была написана без тормозов, с матом, с откровением… мы отблагодарим… Итак, я надеюсь. – Так точно, – кто-то ответил за моей спиной. – Луиджи, выпиши человеку на творческие расходы и оформи на службу в Бюро.

Я закрыл глаза и очнулся дома. Лёг на диван, стал долго рассматривать потолок, оклеенный газетами. Утром меня отвезли на новую службу. В мои обязанности входило задавать вопросы клиентам и размышлять с ними о сказанном, об ответственности за сказанное и недосказанное, ловить на слове, давать и отнимать слово… Нет, всё было не так. Честно говоря, я сам не понимал, что входило в мои обязанности и какова цель этих загадочных бесед. Я разговаривал с ними о погоде, о работе, о жизни… Самые невинные (а премудрая читательница знает, что это не так) вопросы задавались и мне. По инструкции я радовался, что общее дело идёт довольно успешно. Сегодня беседовал с пожилой женщиной, у которой вокруг шеи был огромный шрам.

– Назовите цену, в противном случае всплывёт история с подвесками! – Это надо уточнить. – Кто ваш врач? – Придёт время – узнаете. – Но случай с письмом? – Да, это случилось в кабинете. – Вот вы и попались. – Детали вам неизвестны. – Не делайте глупостей. – Я ехала на другом поезде и не знаю причины катастрофы. – Ещё пять минут на раздумье. – Поищите любительницу метафор. – У вас мания величия. – В лесу не была с тех пор… – Как это случилось? – Медицина всесильна.

Женщина упала на диван и засмеялась. Я прервал беседу, по инструкции спустился в служебный бассейн. Во время полёта с вышки размышлял: Почему сеть вопросов, их постановка бессмысленны и похожи на бред? И почему при всей вежливости вопросы должны быть угрожающими?

Официально учреждение наше называлось просто «Бюро». В нём были и машинистка, и кочегар, и повар, и гипсовый слон перед входом в бассейн, из которого я, кстати сказать, не вышел. Бюро издавало загадочные брошюры: «Методические указания», «Сравнительные характеристики», «Фундаментальные наброски», «Пособия по специализации» и т. д. Я не пытался разобраться, что представляют из себя эти указания – это не рекомендовалось и, как говорил мой шеф: В жизни столько непонятного, что нет надобности постигать очевидное… Но непонятность – сама по себе, а меня она всё-таки тревожила. И я всё чаще думал о своей работе, о том, что за люди мои коллеги, и что за всем этим стоит кто-то. Кто, я не знал.

При оформлении мне рассказали всё о моей жизни, показали фотографии и кинофильмы, связанные со мной, огласили данные эмпирического толка. Я оказался очень даже порядочным человеком; меня заверили – данные в надёжных руках. Степень осведомлённости была так высока, что я захотел подумать… но мне сказали: Вы заблуждаетесь, не беспокойтесь…

Историю эту можно назвать и дурацкой, и пустой. Согласен. Но отчего каждое утро из моего лба торчит стрела? Я выдираю её, рана заживает, но на следующее утро снова неизвестный охотник пускает в мой лоб острую стрелу.

Пришёл день после немного утомительной недели на производстве коробок для нежных тортов, бисквит которых не напоминает детство, подсмотренное через скважину, – за ней (шаги уже слышатся) чужая жизнь, вызывающая лёгкое колебание степных трав, растущих вдали от явлений неясных и скучных, трудновыясняемых самих по себе и со временем: понедельник, суббота, вторник – несётся семёрка дней по полям, по-над берегом боря, степью жаркой, к заводам, к домам-небосвёрлам, зажавшим в груди часть детей, ждущих от бега символов по страницам и главам сказку сказок, миф, легенду, приказ, означающий бог знает что, или нечто, способное всё объяснить лишь себе на производстве картонных картонок, необходимых, как сказано, для упаковки тортов, растаявших, съеденных за то время, пока писалось приглашение к рассказу, мифу, новелле или притче о пустоязычной личности, запустевшей от пустомыслийных потуг и докук. Я проснулся. Проворно оглядел крысоловки. Улов небогат. Две крысищи и пара гадёнышей. Крысят напоил сидром, выпустил. С кряхтеньем и матом вернулись они в мир яви. Пока варилось кофе, поместил парочку тварей в стеклянный ящик и стал ждать, кофе сварилось быстро, сел с чашечкой, прихлёбывая и чавкая, насвистывая, любовался сцепившимися. Схватка была недолгой. Крыс с синими клыками победил, и пока я дожёвывал дольку дыни, он дожевал лобные доли товарища. Успев чиркнуть в книгу мудрых мыслей афоризм о силе искусства, я смёл со стола, выпустил чемпиона, кинул на себя плющ и поехал на лесозаготовки. Грибов уродилось много я собрал; потемнело на небе и в глазах. На работу вышел сильный дождь; быстро, еле различая ели, собрал грибы. Дождь. Укрылся. Потоки целые лавины воды обламывали ветви и превратили лес в частокол. Над ним проносились с грохотом огромные стеклянные птицы. Сначала испугался, но, перестав дрожать, прыгнул на проносившуюся в мутном потоке груду ветвей и понёсся сквозь. Голый лес. Вода стремительно поднималась. Ветхий плот мчался к станции. Приближались телеграфные нитки. Прорвавшись сквозь болтовню, куча дерева и плоти двинулась дальше. Только проскочили развилку, как сзади из пучины вырвались столбы пара и дыма. Раздался взрыв, из грязи вылетели куски паровоза и… женская голова. Я закричал от восторга, закрыл глаза. Голова плюхнулась в корзину и, щёлкая зубами, прокричала: Когда же кончится дождь! Я лишь седел от удивления и цокал языком. Голова сморщилась: дай что-нибудь пожрать. Я угостил её колбасой. Прожевав и оставив прожёванное на дне корзины, она закрыла глаза; приказала: отбой. Я завязал её в носовой платок и накрылся пиджаком.