Скверные истории Пети Камнева - Николай Климонтович Страница 36

Теперь Петя, едва увидев Машу Дубельт, которую он до того не знал, но о которой слышал вещи рода сомнительного, тут же смекнул, что и эту красавицу любвеобильный Митя поймал, скорее всего, на ту же удочку. Теперь парочка сидела на Петиной кухне, и Маша посматривала на Петю умоляющими глазами, будто тот был голландский консул, ведавший в те годы всеми израильскими вызовами. Втайне потрясенный Машиной красой, Петя под коньяк, принесенный клоуном, спел целую серенаду про вызовы, отказы, ОВИР, кружки иврита, кибуцы, венские гостиницы, ХИАС, промежуточный пункт в римской Остии, а заодно про американские благотворительные фонды. Маша, преподаватель английского языка, стремилась, разумеется, именно туда, за океан, не в Израиль же. Короче, Петя выложил, все, что знал по этому предмету понаслышке, а Митя слушал с преувеличенным вниманием – он все знал не хуже Пети, но даже задавал наводящие вопросы, разыгрывая заинтересованного и взволнованного простачка, боясь, видно, спугнуть красавицу жену. Так или иначе, но уже через два дня Маша Дубельт приехала к Пете одна и чуть не с порога оказалась в его постели, лишь слегка удивившись скорости, с какой Петя ее раздел и уложил.

Она оказалась превосходной любовницей. От Мити она вскоре ушла, убедившись, что с отъездом он ее обманывает, и сказала Пете, что нет, на евреев полагаться нельзя, надо искать природного американца. А пока суд да дело, Маша часто наведывалась к Пете, они трахались, чуть выпивали, снова трахались, болтали. И посреди болтовни Маша как-то обмолвилась, что дает частные уроки английского и что сейчас у нее в одном весьма состоятельном семействе в учениках сразу трое погодков, и что мать семейства прекрасно его, Петю, знает. Петя заинтересовался. И когда Маша назвала имя и фамилию этой дамы, Петя был весьма озадачен: из далекой молодости всплыли в памяти фигуры, о которых Петя редко теперь вспоминал…

Однажды, давным-давно, Петин приятель-поэт привел к нему домой – Петя тогда еще жил с родителями – некоего господина, тоже поэта, носившего фамилию Алферов. Да-да, звали его Саша Алферов, и он был автором слов сервильной песенки, которую тогда пели во всех дешевых кабаках:

Каурые и белые,

Соловые и рыжие,

Проходит кавалерия,

Вы слышите, вы слышите…

Ничего больше Алферов, кажется, не написал. Но был колоритнейшим типом. Это был мощный еврей с головой Краса, внук сапожника с Чистых Прудов, выходца из южнорусского местечка, до смерти так и не выучившегося говорить по-русски. Но Саша утверждал, что по матери он из князей Мещерских. Кстати, это было вероятно, поскольку его папа был партийцем средней руки, Петя подозревал – чекистом, и в конце двадцатых евреи этого рода занятий часто женились на бывших дворянках. Алферову очень понравился Камнев-старший, и уже в ходе третьего визита он подарил профессору , как он его неизменно называл, отличную икону начала восемнадцатого века с изображением на золотом фоне Богородицы в бордовом облачении и младенца Иисуса с взрослым лицом в красном с зеленым, которая заняла место в профессорском кабинете. А по смерти отца отошла Пете.

Петя и Алферов сдружились, хоть второй и был старше лет на пятнадцать. Зато жена Алферова Нина была Петиной ровесницей. Алферов, что называется, ввел его в дом – он был широк и гостеприимен, – и Петя стал часто бывать в этой семье. Так часто, что стал совсем своим и перед ним не чинились. То есть внутренняя жизнь семейства, в котором было уже двое отпрысков и Нина ждала третьего, была у Пети как на ладони. Семья занимала микроскопическую квартиру из двух смежных комнаток в кромешном Зюзине. Алферов собственноручно вырезал в стене кухни проем, и вырезанный кусок вставил между комнатами, так что получилась одна изолированная комната, а вторая – смежная с кухней, ее хозяин называл своим кабинетом . Впрочем, никакой кабинет ему не был нужен, поскольку он занимался не столько умственным трудом, сколько спекуляцией дешевыми иконами, на которых сам черной шариковой ручкой подновлял глаза на ликах святых. Эти изделия пользовались спросом у африканских дипломатов, и некоторых клиентов Петя иногда заставал в этом доме. Жизнь семейства была скромная, но гулевая: всегда стояла водка в холодильнике, на обед был неизменный хек с отварной картошкой, квашеная капуста с клюквой с Черемушкинского рынка, в квартире витал стойкий запах нестиранных зассанных пеленок и жареной рыбы.

Алферов был свободолюбив, ругал на чем свет стоит Софью Власьевну и был связан с диссидентскими кругами, именно из его рук Петя впервые получил на прочтение невиданные тогда еще в метрополии три американских тома полного Мандельштама в красивых суперобложках и книгу Нины Берберовой Курсив мой . Конечно, Алферов слышал Петино имя по Свободе , похваливал его рассказы, и, кажется, ему импонировал и образ жизни Пети, и склонность того к полету, и свободные отношения с дамами, конечно: сам Алферов был по этой части большой интересант . Любил вспоминать свои молодые подвиги, был не против и сейчас сходить по девочкам , но был обременен большой семьей и, кажется, любил свою молодую жену. Во всяком случае, отношения у них сохранились страстные. Он восхищался ее необычностью, резким умом, умением независимо держать себя даже в весьма двусмысленных обстоятельствах.

История любви этой пары была достойна если не романа, то повести. Однажды в июле Саша Алферов встречал на Курском вокзале жену и десятилетнюю дочь, которые возвращались из Крыма. Симферопольский поезд опаздывал, зато подошла тульская электричка. Из нее появилась маленькая, худенькая и бледная девушка, по знакомству оказавшаяся Ниной, острая на язык, с живой симпатичной мордашкой, нервная, электрическая. Жену в тот день Саша так и не встретил, поскольку у него прямо на перроне начался сумасшедший роман, полный безумств и крайностей, и уже осенью он оказался женат на этой самой Нине, которой так и не удалось донести свои документы до приемной комиссии театрального училища, в которое она намеревалась поступать. Стать актрисой ей не очень хотелось, она лишь шла на поводу семейной традиции: ее мать была заслуженной артисткой Тульской драмы, отец – разъездным театральным режиссером. Напротив, ей с юности хотелось нормального регулярного человеческого дома, которого у нее никогда не было, и семьи, хотя Алферов, конечно, не был идеальной кандидатурой на роль хорошего мужа. Пошли детишки, и теперь жизнь Алферова протекала между чадами и домочадцами на фоне опасного промысла фарцовщика, поскольку семью нужно было кормить, при этом сам глава семейства отнюдь не расстался со своими привычками гуляки и ресторанного завсегдатая. Петя застал не самую счастливую, по-видимому, фазу этого брака. Нина резала себе вены, с криками бегала окровавленная по подъезду, ее воплям позавидовала бы жена Мармеладова. На столе на кухне всегда громоздилась грязная посуда, немытые дети орали по своим мокрым постелькам, и надо было быть немалым жизнелюбцем и философом, чтобы продолжать в такой атмосфере принимать гостей, жить на вольную ногу и заниматься своим сомнительным ремеслом.

Иногда Саша Алферов приглашал Петю в Донские бани, где собиралась по четвергам одна и та же компания фарцовщиков средней руки. Особенно Пете запомнился один художник, незадавшийся живописец, мизантроп и разбойник по типу, зарабатывавший реставрацией икон, то есть алферовский подельник. Петя рассказывал, вспоминая те времена, что как-то он спросил этого художника не без подковырки, когда они, завернутые в простыни, пили пиво и водку после парной, отчего бы тому не писать, скажем, портреты Брежнева. Художник посмотрел на него с изумлением: