Голубая акула - Ирина Васюченко Страница 36

По крайней мере, так можно было меня понять, и она не преминула этой возможностью воспользоваться. Мало того, еще в гости вздумал напрашиваться! Куманек нашелся! Не удивительно, если она меня приняла за форменного подлеца.

Оставить все как есть было немыслимо. Я достал бумагу, чернильницу и одно за другим набросал добрый десяток писем, где объяснял, что следствие все же прекращено впредь до появления новых фактов, признавался в полном бессилии что-либо изменить, винился, клял свое фанфаронство, просил, чтобы она не считала меня таким уж полным ничтожеством… Как будто ей не все равно, ничтожество я или доблестный витязь!

Письма валялись уже и на столе, и под столом, и на диване. Составленные в благородных выражениях, исполненные искренних чувств и похвальных намерений, они вопияли о моей трусости. Она, женщина, не побоялась прийти сюда, не ведая, с кем и с чем рискует столкнуться. Я не таков. Нахвастался, насвинячил, теперь пишу…

Нет, так нельзя. Я должен пойти к ней. В конце концов, этого требует простая вежливость. Отдать визит и честно, без обиняков объясниться — вот единственный достойный выход из положения.

Я собрал письма и запихал бумажный непослушный ворох в мусорную корзину. За окном серел осенний хмурый рассвет.

В тот день я насилу дождался конца присутствия. Бессонная ночь давала о себе знать. Мне никак не удавалось сосредоточиться на работе. Картины предстоящего объяснения с Еленой Гавриловной поминутно наплывали, скрывая от моих воспаленных глаз строки казенных документов.

Под конец ожидание так меня истерзало, что я уже, кажется, ничего не хотел, кроме как покончить с этим недоразумением раз и навсегда, чтобы со спокойной совестью завалиться в свою берлогу спать. Она не дура и должна понять, что моей вины здесь нет. Мне от нее ничего не нужно. Я, благодаренье Богу, привык, чтобы меня считали порядочным человеком. Ни победы Казановы, ни лавры Шерлока Холмса, извините, не по мне.

Извозчика я брать не стал. Пошел пешком, надеясь, что прогулка освежит мою голову и поможет собраться с духом. Отчасти так и вышло. Но улица, где она жила, была так плохо вымощена, что после дождя, моросившего целый день, мне пришлось пробираться там с большою осторожностью, перепрыгивая с камня на камень. От этих прыжков заготовленные фразы перепутались в моем измочаленном мозгу. Когда в ответ на стук дверь дома открылась, я хватился, что не нахожу ни одной.

— Чая нет, — тоном извинения проговорила Завалишина, небрежным жестом предложив мне сесть. — Я не предполагала, что вы придете… уже сегодня. Боюсь, хозяйка из меня никудышная. Хотите молока?

— Хочу, — брякнул я, внезапно ощутив волчий голод. Секундой позже я уже пожалел об этом. Неловко пить молоко и одновременно говорить те вещи, которые я был обязан сказать. А тут еще длинная, хищная, самая что ни на есть ведьминская кошка прыгнула мне на колени, потянулась мордочкой в чашку.

— Белинда, брысь, — без восклицания молвила Завалишина. — Прогоните ее, она бессовестная.

— Белинда? Она же черная, как смола.

— Потому и Белинда. Миша так ее назвал… муж покойный. Это в его духе, — прибавила она, и ее замкнутые черты на миг смягчились.

У меня сжалось сердце от неуместной догадки, каким милым может быть это холодное лицо. Чашка моя между тем опустела. Пора было исполнить то, зачем я пришел. Мешала Белинда: с громким задорным урчаньем она когтила мой рукав. Столкнуть ее на пол? Мне и так придется быть достаточно безжалостным, хорошо бы обойтись хоть без этого грубого жеста…

— Николай Максимович, — совсем тихо произнесла Завалишина, — вы пришли сказать мне, что надеяться не на что?

Фантастическая женщина, она снова пыталась мне помочь! Или скорее, не могла больше видеть моих колебаний, переносить эту пытку неизвестностью, которой я поневоле терзал ее. Уж теперь-то сам Бог велел это прекратить. Всего и оставалось уныло кивнуть головой. Но что тут поделаешь, если моего болванчика опять заклинило.

— Ничего подобного! — Я как бы даже оскорбился таким предположением. — Напротив, я пришел уведомить вас, что собираюсь съездить в Задольский уезд. Хочу на месте посмотреть, не откроется ли что-нибудь новое.

Идея вдруг показалась мне разумной. Настоящая находка! Горчунов обозлится, конечно, да уж семь бед — один ответ. Зато я разделаюсь с этим мучительным недоразумением, не уронив себя перед Завалишиной. Воротясь из Задольска, я с чистой душой смогу сказать ей, мол, «сделал все, что мог, не взыщите». Вслух же, напустив на себя вящую деловитость, я попросил Елену Гавриловну ответить на несколько моих вопросов.

— Вам их уже задавали, но стерпите, прошу вас, это повторение, — изрек я напыщенно. — В нашем деле часто не знаешь, какая на первый взгляд незначительная подробность может оказаться решающей. Будьте, пожалуйста, настолько точны и подробны, как сможете.

Дальше я спрашивал, она отвечала. Я был по-деловому собран, она — послушна, нервно-сосредоточенна, полна молчаливой признательности, которую я впивал всею душой, словно то была долгожданная ласка. С каждой минутой радость видеть и слышать ее преображалась сладко и грозно, становясь недозволенным счастием.

Уходя в ночь с запиской к надворной советнице Снетковой, я уже знал, что погиб, потому что люблю Елену Гавриловну Завалишину, которая никогда меня не полюбит. С ее проницательностью она не сегодня, так завтра поймет, что я ничего не могу и только зря морочил ей голову. И прощенья мне не дождаться.

Так я говорил себе, шлепая в темноте по осенним лужам. Говорил, а счастье, не слушая резонов, разрасталось, заполняя собой дремлющие улицы, напоенный влагой воздух, кроны облетевших деревьев, низкие, уже пахнущие снегом тучи. «Клеопатра, — с тихим блаженным смехом вспоминал я, — Шахерезада! Что он понимает, идиот?»