Письмо на небеса - Ава Деллайра Страница 36

Сегодня четвертое января. День, когда мир вокруг меня поблекнет, потому что нужно убирать рождественскую елку. Мы с папой тянули с этим, пока ломкие иголки не стали так сильно осыпаться, что усеяли весь ковер под ней и уже проникли на кухню. Ни мне, ни папе не хватало духу убрать елку раньше, но сегодня утром я проснулась и поняла, что больше не выдержу этого – смотреть за завтраком в глаза папе и ни слова не говорить о том, что дерево умирает и его нужно унести, не говорить вообще ни о чем, а лишь подносить ухо к миске с рисовыми хлопьями «Райс Криспис» и выдавать дурацкие шуточки о Снэпе, Крэкле и Попе [57].

Поэтому, рано проснувшись, я прямо в пижаме спустилась в гостиную и принялась за уборку елки. Папа вышел, когда я, перекинув ее через плечо, шла к двери, и на кремовый ковер дождем сыпались иголки.

– Что ты делаешь? – спросил папа.

– Убираю елку.

– Давай я тебе помогу.

– Нет, – совсем того не желая, резко ответила я. – Сама справлюсь.

Выйдя на улицу, я поняла, что не знаю, куда елку девать, и направилась в кладовую для инструментов. Там, оглядевшись, наткнулась взглядом на пилу. Я положила елку на цементный пол и распилила ее ствол на неровные части. Хвоей пахло так ошеломляюще сильно, словно само сердце дерева сочилось через порезы наружу. Я собрала распиленные остатки и сложила их в мусорную корзину.

Папа в доме убирал с пола последние иголки. Громкое гудение пылесоса заглушило урчание в моем животе, когда я прошла мимо папы в кухню, чтобы поесть «Райс Криспис».

Потом пришел папа и тоже насыпал себе в миску хлопьев и залил молоком. Он уже надел рабочую одежду и был готов уходить.

– Что собираешься сегодня делать? – спросил он, глядя на меня.

– Не вылезать из пижамы и смотреть телевизор, – слабо улыбнулась я. Благодаря школьному расписанию у меня оставался еще один день каникул.

– А где твой парень? Не хочешь пригласить его в гости как-нибудь днем?

– У-ху, – неопределенно ответила я. Мне не хотелось говорить папе правду – что Скай не звонил мне уже целых пять дней.

Затем, подняв ложку, чтобы через силу засунуть в себя хоть немного хлопьев, я увидела его. Плавающего в моей миске пластикового паука – одного из тех, что я подарила папе на Рождество. Должно быть, папа бросил его в упаковку с хлопьями. Я постаралась как можно искреннее рассмеяться и, взглянув на папу, увидела на его лице полную надежды улыбку.

– Попалась, – сказал он.

Папа ушел на работу, а я включила альбом In Utero и прослушала Heart-Shaped Box наверное тысячу раз, пока меня не затошнило. Мне захотелось набрать номер Ская, просто для того, чтобы услышать гудки. Я звонила ему и звонила после Нового года и нажимала на отбой, только когда вызов переключался на голосовую почту и в трубке раздавался механический женский голос. Я не оставляла сообщений. Не знала, что сказать.

Вечером, пытаясь заснуть, я все думала о елке в мусорной корзине. Мне не давала покоя мысль, что это неправильно. Я не могла оставить ее там, поэтому тайком вышла на темную улицу и пронесла распиленные части через весь район, по которому гуляла со Скаем, обогнула поле для гольфа и бросила остатки дерева в канаву. Может, вода вынесет их в реку, а потом – кто знает? – в океан. И тогда их, возможно, прибьет волной на калифорнийский пляж.

Сейчас я снова лежу в постели, но сон не идет. В ладонях застряли занозы. Они пахнут лесом. Голову не оставляют мысли о том дне, когда сломались крылья Мэй.

Мы были феями, и, находясь рядом с сестрой, я ощущала волшебство и верила в него. Каждый раз, когда мне казалось, что тени в нашей комнате оживают, я будила сестру, и мы тайком выбирались во двор с новым списком ингредиентов для заклинаний. Они менялись вместе со временем года. Шесть красных ягод. Семь желтых листьев. Капелька меда из жимолости. С-трудом-отыскиваемое-перо. Растаявшая сосулька. Мы творили заклинания для отпугивания прячущихся в тенях людей, для сохранения гена феи, для победы над злыми ведьмами. Однажды я нашла раненую птицу, и мы наложили на нее заклинание исцеления. Конечно же, когда на следующий день я вернулась к коробке, в которую мы положили птицу, ее в ней уже не было. Она улетела.

Однако часть волшебного мира была недоступна мне. Я не умела летать. Да, я знала правило – только старший ребенок в семье имеет крылья, – однако очень надеялась, что есть исключения. Все, чего я хотела – летать. Я молилась об этом, когда тетя Эми водила нас с Мэй в церковь. Я крепко-крепко закрывала глаза и всем сердцем желала обрести крылья, когда Мэй сдувала с моей щеки выпавшую ресницу.

Но мое желание не исполнялось, и тогда я стала мечтать о том, чтобы хоть одним глазком увидеть крылья сестры. Если бы я увидела ее парящей в небесах, то уж точно бы приобщилась к волшебству. Я не сводила глаз с обнаженной спины сестры, когда после ванны мы лежали на постели и мама мазала нас лосьоном. Глядя на ее выступающие лопатки, я представляла, как ее гладкая кожа расходится, высвобождая прозрачные, радужные, переливающиеся крылья.

Я молила и молила о том, чтобы их увидеть. Хотя бы кончик крыла. Хотя бы на секунду. Мэй неустанно повторяла, что не может мне их показать, но я не унималась, и однажды, мне тогда было лет семь, я так сильно просила ее об этом, что разрыдалась. Наконец сестра сдалась и сказала, что взлетит на растущий во дворе вяз, после чего я смогу выйти из дома и посмотреть на нее.

– Но ни в коем случае не смотри на меня, пока я тебе этого не разрешу. Пока не приземлюсь на самой верхушке. Обещаешь?