Капут - Курцио Малапарте Страница 36

Я спустился по лестнице, прошел, не оборачиваясь, мимо кафе-ресторана «Корсо», зашел на кладбище, лег на могиле в тени акации с зелеными просвечивающими листьями и стал смотреть на черные облака, сгущающиеся вверху над моей головой. Было жарко, мухи спокойно расхаживали по моему лицу. Муравей поднимался вверх по руке. Ну и что, при чем здесь я, в самом деле? Я сделал все по-человечески возможное, чтобы пред отвратить резню, и не моя вина, если большего я сделать не в состоянии.

– La dracu Муссолини, – громко сказал я и зевнул, – к черту и его со всем его геройским народом. – Siamo un popolo d’eroi… [115]– стал я напевать. Банда подонков, вот мы кто, вот до чего нас довели. Я тоже, хорош герой, ничего не скажешь. Небо булькало надо мной как болото.

На закате меня разбудил вой сирены, я с трудом поднялся, зевая, вслушался в рев моторов, стрекот зенитных пулеметов, разрывы бомб и тяжелый глухой треск рушившихся домов. Эта глупая rasboiu. Затянутые в кожаные куртки смелые девушки сбрасывали бомбы на дома и сады города Яссы. «Лучше сидели бы дома и вязали носки», – подумал я и рассмеялся. Да, как раз сидеть дома и вязать носки им сейчас самое время, этим смелым женщинам. Шум неудержимого галопа заставил меня вскочить с могилы. Взбесившаяся лошадь, запряженная в телегу, прогрохотала от Биржи, пролетела мимо кладбища и врезалась мордой в стену рядом с обувной мастерской. Я увидел, как лошадь размозжила себе голову и упала, дергая ногами. Железнодорожная станция была в огне. Густые облака дыма поднимались над кварталом Николина. Румынские и немецкие солдаты пробегали с ружьями наперевес. Раненая женщина тащилась по тротуару. Я снова растянулся на могиле и закрыл глаза.

Вдруг наступила тишина. Мальчик, насвистывая, прошел вдоль забора. В пыльном воздухе плыли веселые голоса. Немного погодя опять раздался вой сирен. Гул русских моторов, еще далекий, расходился, как вонь, в духоте жаркого вечера. С аэродрома в Копоу ожесточенно палили зенитки. Наверное, я простыл: меня знобило и ломило в костях. Где может быть Мика в это время? Пушистая, как коза. «Stai! Stai!» – кричали в густом мраке патрули. Звуки выстрелов громыхали среди построек и в огородах. Хриплые голоса немецких солдат примешивались к гулу грузовиков. От Жокей-клуба доносился смех, французская речь, звон посуды. Бог мой, как хороша Мариоара.

Вдруг я заметил, что наступила ночь. Зенитные батареи в Копоу палили по луне. Желтая и липкая луна, огромная круглая летняя луна медленно вставала в облачном небе. Зенитки лаяли на луну. Деревья вздрагивали под влажным ветром с реки. С холмов поднимался сухой лай пушек. Потом луна зацепилась волосами за ветки деревьев, немного повисела, покачиваясь, как голова повешенного, и обрушилась в провал между черными грозовыми тучами. Голубые и зеленые вспышки рассекали небо, в образовавшихся разрывах, как в разбитом зеркале, неожиданно возникали фрагменты зловещего ночного пейзажа ослепительно-зеленого цвета. Когда я уходил с кладбища, начался дождь. Мелкий теплый дождь, казалось, сочился из перерезанных вен. Кафе-ресторан «Корсо» был закрыт. Я стал стучать кулаком в дверь и звать Мариоару; наконец дверь приоткрылась, и голос Мариоары запричитал сквозь дверную щель:

– О-ёй-ёй, dòmnule capitan, я не могу вам открыть, уже пробил комендантский час, dòmnule capitan, о-ёй-ёй.

Я протянул руку и крепко и ласково схватил ее за плечо.

– Мариоара, о Мариоара, открой, я голоден, Мариоара.

– О-ёй-ёй, dòmnule capitan, не могу, dòmnule capitan, о-ёй-ёй, – скулил покорный ломкий голос. Я сжимал хрупкое плечо Мариоары, ее угловатые лопатки и чувствовал, что она вся дрожит с головы до ног то ли от нежной настойчивой ласки, то ли от дурманящего аромата трав в грозовом воздухе, то ли от истомы теплой летней ночи, а может, под влиянием луны-предательницы. (А может, от воспоминаний о том вечере, когда она пришла ко мне на старое, заброшенное кладбище полюбоваться серпом молодого месяца, срезающего листья акаций; мы сидели тогда на могиле, я обнимал ее, и сильный запах ее молодой кожи, ее вьющихся черных волос, сильный византийский запах румынских, русских женщин, запах древней Византии, запах роз и белоснежной кожи поднимался мне в лицо и странно пьянил меня. Мариоара ласково сопела, прижимаясь к моей груди, я тихо звал ее по имени, говорил «Мариоара», а Мариоара смотрела на меня сквозь ресницы из черных шерстинок.)

– О-ёй-ёй, dòmnule capitan, я не могу открыть, dòmnule capitan, о-ёй-ёй. И одним глазом смотрела на меня сквозь дверную щель. Потом сказала:

– Подождите немного, dòmnule capitan, – и тихо прикрыла дверь. Я услышал звук удаляющихся шагов, шорох босых ног. Через минуту она вернулась и принесла мне немного хлеба и мяса.

– О, спасибо, Мариоара, – сказал я, засовывая ей за лиф несколько билетов по сто леев.

Мариоара одним глазом смотрела на меня сквозь щель; на мой затылок падали тяжелые горячие капли дождя и стекали по спине. Я выдыхал: «О Мариоара», ласкал девичьи плечи и пытался всунуть колено в дверной проем, Мариоара всем телом налегала с другой стороны.

– О-ёй-ёй, dòmnule capitan, о-ёй-ёй, – говорила она и улыбалась, глядя на меня сквозь длинные ресницы из черных шерстинок.

– Спасибо, Мариоара, – говорил я и ласкал ее лицо.

– La revedere, dòmnule capitan, – тихо отвечала Мариоара и оставалась смотреть одним глазом, как я ухожу под дождем.

Присев на порог своего дома, я вдумчиво жевал и слушал, как капли дождя с приглушенным шорохом сбегают с тонких листьев акации. За оградой в глубине кладбища скулил встревоженный пес. Мариоара еще девочка, ей нет и шестнадцати. Я смотрел в черное небо, на желтый отблеск луны, видимой сквозь темную вуаль облаков. Она совсем еще ребенок, Мариоара. Послышался тяжелый шаг патрульных, рокот немецких грузовиков, поднимавшихся к Копоу. Вдруг сквозь теплую сетку дождя снова донесся жалобный вой сирен.

Высоко в небе послышалось далекое пчелиное гудение, оно понемногу приближалось, пока не стало таинственным говором в черном небе. Пчелиное жужжание в высокой дали, тайный голос, нежное секретное говорение, голос воспоминаний, как гуд лесного пчелиного роя. Вдруг голос Мариоары позвал меня из-за могил.

– Dòmnule capitan, – звал голос, – о-ёй-ёй, dòmnule capitan.

Девочка убежала из кафе-ресторана, так страшно одной и так хочется домой, а дом стоит на улице Узине возле электростанции. Одной страшно идти по ночному городу, патрули стреляют в прохожих, кричат «Stai! Stai!» и сразу палят, не давая времени даже поднять руки вверх.

– О-ёй-ёй, проводите меня домой, dòmnule capitan.

Ее глаза сверкали в темноте, то загораясь, то потухая в мягком полумраке, как на границе далекой мне ночи, на границе черной, запретной ночи.

Среди могил и крестов люди молча шли мимо нас в adapost, вырытое посреди кладбища убежище, похожее на древнее захоронение под кровлей из каменных надгробий, сложенных в виде гигантской черепицы. Ход в сырое подземелье вел вниз по крутой лестнице до некоего подобия усыпальницы, где вдоль стен стояло несколько скамеек. Тени мужчин и женщин, полуодетых детей, похожие на мумии, возвращающиеся в лоно адовой тьмы, молча спускались в подземелье. Я знал их всех, это одни и те же люди, они часто проходили мимо моего дома по дороге в adapost. Вот хозяин обувной мастерской собственной персоной, две старушки, которых я видел все время сидящими на цоколе памятника Объединения, что стоит между Жокей-клубом и Биржей; возница, держащий конюшню сразу за кладбищенской стеной, женщина, продающая газеты на углу возле Биржи; грузчик из винной лавки с женой и пятью детьми, продавец из табачной лавки, что рядом с почтой.