Ребенок - Евгения Кайдалова Страница 36

– Это все ты! – в бешенстве шептала я ему. – Это все ты! Зачем ты вообще появился?! Кто тебя звал?! Ты все мне испортил! Зачем, зачем, зачем?..

Не помню, как я прожила остаток этого дня. На следующий день я встала, отупев от боли, и предприняла самый примитивный ход, на который только была способна, – поехала на рынок покупать себе новый костюм. В прежнем я уже слишком напоминала беременную.

Вагон метро покачивался мерно и успокаивающе, но мне казалось, что голова моя скрипит и вот-вот развалится на части: невидимые жернова без конца перемалывали в ней разговор с Антоном и никак не могли разделить зерно противоречий на муку и отруби. Мало-помалу внутренний спор заглох, но мучительное напряжение никак не могло меня отпустить – голова тяжело колыхалась на плечах.

На рынке я едва не ударилась в слезы: естественно, я сознавала, что ребенок раздвинет меня вширь, но… продавцы предлагали мне вещи пятидесятого размера, в то время как мой настоящий был сорок четвертый. Ну максимум – сорок шестой! Этот ребенок сделал со мной то, к чему я никак не была готова – я перестала быть самой собой. Я стала уродливой толстой жабой, да, именно жабой, и никем другим! Я ушла с рынка, ничего не купив, и в довершение всех бед некто, продававший соленые огурцы по дороге к метро, крикнул, размахивая пакетиком: «Девушка, солененькое, специально для вас!» Я прошла, не реагируя, но торговцы за спиной смеялись.

«Все из-за тебя!» – мрачно напомнила я ребенку, снова садясь в метро. И вдруг подумала о том, что почему-то давно не чувствую его шевелений. Я старательно прислушивалась к себе, но ребенок не подавал никаких признаков жизни. Я уже знала все движения, на которые он был способен, – активный переворот, сильный быстрый толчок, мягкое подталкивание, тихое шевеление, – но не чувствовала ни одного из них. Когда же я перестала их чувствовать? Я никак не могла отследить момент – от всего вчерашнего дня у меня осталось лишь воспоминание о ссоре с Антоном. Именно тогда я кричала ребенку: «Кто тебя звал?!» Неужели он понял и решил уйти?

Меня опалило страхом. Я едва не пропустила свою станцию, а выйдя, отправилась не домой через университетский городок, а свернула направо – в уютный сквер с фонтанами перед цирком на проспекте Вернадского. Летом там было красиво, как в раю, но сейчас меня привлекала не красота: в сквере находилась ближайшая скамейка, на которую можно было упасть и подумать о происходящем.

Я рухнула на первую же подвернувшуюся лавочку и снова стала поджидать его движений. Он не шевелился. В напряженном ожидании я засекла время: десять, пятнадцать, двадцать минут… Он мог бы дать о себе знать хотя бы одним крошечным вздрагиванием, но, видимо, он не хотел больше жить во мне. Ему не нужны были одолжения от человека, который его не любит.

Стояла жара, но ветер доносил до меня водяную пыль от фонтанов; в туче брызг светилась легкая радуга. В сквере было пестро от людей, и все они наслаждались этим воскресным днем: студенты, пьющие пиво на краю фонтана и болтающие в нем босыми ногами, мамы с детишками, бегущие на представление в цирк, велосипедисты в причудливо-ярких костюмах и фантастических шлемах, стрелой проносящиеся через парк с Воробьевых гор. Не будь ребенка, рядом со мной был бы Антон и рай вокруг не был бы потерян для меня…

Я взглянула на часы – сорок минут ожидания. А сколько никем не отслеженных минут прошло до этого? Неужели его больше нет?! Я стала сдавленно подвывать, прикрыв лицо руками, я чувствовала, что теряю нечто большее, чем рай. Я теряю жизнь, одну из тех двух жизней, что мне посчастливилось получить.

Он не шевелился. Рыдающим шепотом я начала его уговаривать. Я уверяла, что он – самый хороший, что мне никто не нужен, кроме него, что я люблю его и хочу, чтобы он жил. Я клялась, что была не в себе, когда так обижала его, что никогда больше так не скажу и никогда не пожалею о том, что во мне завелся ребенок.

– Я больше так не буду, – причитала я, качаясь из стороны в сторону, точно я оплакивала покойника, – не буду, честное слово!

Я просидела так больше часа и, когда наконец поднялась, чтобы идти домой, во мне не оставалось ни крупицы надежды. Я была не в состоянии больше думать – отчаяние затопляло меня, как корабль с пробитым днищем и сломанными переборками. Чуть покачиваясь, я побрела – пошла ко дну. Дома я сразу легла на кровать и решила заснуть. Ведь заснуть – это все равно что на время умереть. «Все кончено, а дальше – тишина…» Пусть будет тишина – раз во мне теперь тишина и, стало быть, я уже наполовину мертва.

Он толкнул меня. Мягко, но увесисто, уже окрепшей ручкой или ножкой. Или даже пихнул меня локтем – мол, ты чего раскисла? Я немедленно села и положила руку на живот. Под рукой завозились, и снова пошли толчки. Я обняла свой живот обеими руками и сидела, боясь шелохнуться, чтобы вновь не спугнуть это чудо. Но больше ребенок не собирался затихать – каждые пять минут он «подавал голос» тем или иным движением. Словно посылал мне телеграмму: «Не волнуйся, я жив».

Страх действительно отпустил меня, но радость не спешила занять его место. Почему-то я ощутила усталость и безвыходность: маятник вновь закачался, а значит, я была обречена медленно двигаться по часовой стрелке.