Против неба на земле - Феликс Кандель Страница 36

Вот тебе к размышлению, из книжных разысканий. Жил в некие времена князь Василий, о котором сказано в хрониках: "Зрячим был ничтожен. Ослепнув, стал тверд, умен, решителен". Так и я: ослепла с твоим отъездом, поневоле обретя внутреннее зрение, – не держала этого за собой. Отглядела, отслушала, отдышала свой срок: день клонится к вечеру, а глаза не сыты. Душа моя – мой колокольчик – пытается исторгнуть легкое, заливистое, в потребности сердца – дзынь-зынь, исходит тусклое, жестяное – бряк-бряк…"

2

Могут поинтересоваться при случае – к тому стоит подготовиться:

– Кто ты таков?

– Живущий своим усмотрением.

– А точнее?

Ответит неспешно и обстоятельно:

– Бывали у нас сочинители‚ что сохранились в памяти не именем – названиями своих работ. Зовите меня Срубленный зимой. Зовите – Геронтолог‚ которого не стало‚ и разместите в коридоре‚ между цирком и крематорием. Пусть буду для вас Блаженный гиперборей. Великан Великанович Самотрясов‚ свесивший ноги со Среднерусской возвышенности. Охотник‚ которому не добежать до источника…

Деловой человек сказал: "В семье должны быть врач и адвокат. Тогда всем хорошо. А писатель семье не нужен". Мудрая женщина определила: "Ты не звонкий. Они звонкие‚ а ты – нет. Многого не добьешься. Где бы ни оказался". Живущий поодаль не гонялся за излишним‚ а оттого мало чего добился. Кроме неустойчивого покоя. И подступов к подступам разумения. Очень поздно мы приближаемся к пониманию‚ слишком поздно с нашим калечным прошлым; розовеем бочком к дальним семидесяти или не розовеем вообще – вечная от нас оскомина. Нет‚ совсем недаром жизнь проходит даром...

Добрая фея наколдовала – бархоткой по сердцу:

– Обещаю тебе великое благо: распоряжаться собственным временем. Не трать его попусту.

Злая фея добавила – наждаком по ране:

– Обещаю великие сомнения: что считать попусту‚ а что не попусту.

Пакостно хихикнула на отлете.

Он выходил из дома в тот утренний час‚ когда тротуары заметно пустели‚ а те‚ кто спозаранку спешил на работу‚ уже находились на своих местах и занимались привычным делом. Он выходил на промысел с сачком в руке и отлавливал слова‚ произнесенные пешеходами на улицах. Они еще жили‚ эти слова‚ порхали в воздухе недолгое время‚ и следовало поторопиться‚ ибо сказанное умирало‚ опустившись на землю‚ затоптанное ногами‚ задушенное выхлопными газами‚ сгинувшее от омерзения на затертом шинами маслянистом асфальте. В жаркие дни‚ после тяжких и душных ночей‚ воздух тяжелел‚ глух и неодолим‚ загаженный дурными испарениями‚ и слова уже не порхали – тушками опадали на асфальт‚ как падают с высоты бездыханные птицы‚ у которых в полете остановилось сердце.

Вечерами он тоже выходил на отлов по площадям‚ переулкам‚ проходным дворам‚ мимо ларьков‚ где по горло наливались неохлажденным пивом и произносили между глотками редкие значительные слова. Бродил и по парку, ночью‚ в темноте‚ отлавливал сказанное шепотом‚ в истоме‚ в промежутках между поцелуями‚ в стоне наслаждения – самые нужные‚ самые истинные слова-междометия.

Обойдя места ежедневной охоты‚ он возвращался домой и просеивал очередной улов‚ отметая расхожие‚ затрапезные слова‚ которые не доставляли радости. Стоящего попадалось мало‚ очень мало‚ но это его не смущало. Бабочек тоже отлавливают сотнями‚ чтобы досталась наконец невозможная красавица с бархатным брюшком‚ выстраданная‚ желанная‚ а то и такая‚ которую назовут твоим именем. Предел мечтаний – слово твоего имени. Живущий поодаль. Мимоезжий и Мимохожий. Грустный сочинитель‚ вызывающий беспокойство у других.

Беднела речь‚ отмирали слова‚ "по древности фасона ныне не употребляемые"‚ усыхали невостребованными‚ не находя понимания, костенели, теряя привлекательность‚ закатывались в щели памяти‚ заталкивались в словари на пожизненное забвение‚ заменялись калеками‚ созданными неряшливым воображением. А он всё бегал и бегал с сачком в руке‚ Предпочитатель бесполезного‚ чтобы отловить, уберечь‚ возвратить из небытия – то‚ что удастся возвратить.

– Отношение к слову на старости‚ как отношение к внукам. Больше нежности‚ больше печали на уходе‚ а оттого и красивостей на строке. Подступает старческое Болдино…

Роились вокруг сочинители – тщеславие всё выело‚ одна шкурка осталась‚ малой ложью перекрывали большую лжу‚ уговаривали себя‚ догрызая костяшки пальцев: "Еще напишу главную свою книгу..." Как женщина‚ которая бы сказала: "Еще рожу главного своего ребенка..." А он жил поодаль. Всегда поодаль, уединившись и уклонившись. "Любите меня на расстоянии или не любите совсем. И не берите в попутчики, не надо. Ничего хорошего из этого не выйдет". Не прибивался к стае‚ чтобы стать своим. Не залезал в обойму в затылок к более достойным. Не тасовался в колоде с ее чинопочитанием – тузы‚ короли‚ шестерки. Когда болел, залегал надолго под одеялом‚ не откликаясь на зов‚ как собака залегает в кустах‚ чуя приближение конца. Отключал телефон по утрам‚ чтобы проникнуть в молчание, освоиться в его просторах, к вечеру включал заново. Потом и вечерами не включал‚ и опустилось на дом уединение – горькой свободой.

– Окапываемся, – говорил коту. – По полному профилю. Чем глубже ныряешь, тем реже хочется выныривать. К чему бы это?..

Звонок не звонил. Гость не захаживал. Почтальон не беспокоил. Паук заплетал подходы к нему. Одиночество навалилось поверху – не стряхнуть, и лишь ночами, на прогулке, после добычливого дня, проведенного за столом, удачный поворот сюжета выпрямлял ненадолго спину, нежданная фраза укрепляла поступь. Осенью заготавливал карандаши‚ бумагу‚ ленты для пишущей машинки‚ как иные запасают картошку‚ кислую капусту‚ постное масло: "Перезимуем..." Что он там делал‚ Горестный сочинитель‚ в добровольном своем заточении? Какие познавал секреты‚ допущенный во врата букв‚ в хранилища слов? Это беспокоило и раздражало искательных льстецов‚ изощренных подражателей‚ к вечеру нетрезвых‚ пугливых насмешников и дотошных дознавателей‚ привязчивых‚ как союз "и"‚ от которого не избавиться; это вызывало ревнивые наскоки завистников‚ которых он притягивал‚ отторгая‚ – лишний повод к уединению. Корифей щурил глаз, словно оценивал своего хозяина и убеждался в неотвратимом: "Тех, которые тебя любят, можно разместить в одной телефонной будке. Даже поместится тот, кто тебя терпеть не может".

Робок и застенчив от рождения, в свитера уходил, как в убежища, жизнь провел в свитерах из шерстяных скрученных нитей, а оттого волю давал выдуманным созданиям, радуясь их поступкам и завидуя; оттого и в сочинители пошел – золотописцем по бумаге, чтобы прожить в вымыслах иными судьбами. "В поте пишущий, в поте пашущий…" Ставил в вазу блекло-лимонную розу, ароматом скрашивающую молчание, говорил Корифею:

– Желаю вдаль. На остров Тристан-да-Кунья. На краю Атлантики. Где мало жителей. Новостей никаких. Редкие пароходы. Неспешные радости.

Туда‚ конечно‚ туда‚ где не подпитывают желчь горечью‚ книгу невзгод держат закрытой под переплетом с застежкой‚ не перелистывая до бесконечности‚ чтобы всласть себя пожалеть; туда‚ где высматривают проблески в сниклые‚ сутулые времена, – это‚ конечно‚ труднее‚ но это того стоит.