Великая страна - Леонид Костюков Страница 36

К половине десятого колени Майка Гринвуда слегка затекли, да и все званые гости уже просочились внутрь дома. Собрался туда и Майк, как еще один гость вышел из тьмы в свет, да только его лицо отчего-то не то чтобы не осветилось, а как бы не попало в фокус.

— Доброго вам здоровья, мистер Гринвуд. Не представляете, насколько я рад наконец вас увидеть. Вы, вероятно, меня не помните…

— Отчего же, — невозмутимо отвечал мистер Гринвуд, — мы встречались в Корее.

— У вас превосходная память! Особенно если учесть, что меня редко узнают в лицо. К сожалению, во время корейской кампании нам не удалось поболтать, так как я тогда из тактических соображений выступал, хе-хе, за команду Кореи.

— Мне ли этого не помнить, сэр! Вы будете смеяться, но я видел вас не где-нибудь, а в оптическом прицеле.

— Это действительно смешно. И что же помешало вам спустить курок?

— Осечка.

Старики посмеялись самым добродушным образом, похлопывая друг друга по плечам.

— Да, сэр, — продолжал мистер Смит (если, конечно, вы сами еще не поняли, что это был мистер Смит), — человеческое оружие так ненадежно. Вы просто не представляете себе, насколько ненадежно человеческое оружие. Однажды я видел бамбук, проросший сквозь приклад. Жизнь одолела смерть так буквально и явственно, что мне стало обидно за смерть. Да, сэр.

— Не желаете ли, мистер Смит, пройти внутрь и принять участие в варке пунша?

— Вы помните мое имя и приглашаете меня войти? Не знаю, чему больше удивляться и радоваться.

— Мы рады гостям, сэр. Что же до имени, то я припомнил только фамилию.

— Вы прочитали ее в оптическом прицеле?

— Куда мне, сэр, хотя я знавал людей, способных на такое. Мы с вами входили в совет попечителей одной благотворительной организации…

— Как же! Ее ограбил этот смеющийся хлыщ… как его, бишь…

— Симпсон.

— Именно! Ваша память работает как Дженерал Электрик, сэр. Не правда ли, подлец этот Симпсон?

— Бог знает, сударь. Я не вникал в его реальные обстоятельства. А без этого трудно судить наверняка.

— Странная нерешительность для человека, чье зрение воспитано оптическим прицелом.

— Годы смягчают человека, сэр.

— И то правда.

Они постояли еще, улыбаясь один шире другого.

— Вы, однако, не все вспомнили, — заговорил Смит, — в ноябре семьдесят первого…

— В конце октября.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

Оба покивали, вспоминая обстоятельства, которые, таким образом, прошли мимо нас с вами, и тут ничего не поделаешь.

— Опять осечка? — спросил Смит сочувственно.

— Нет, сэр. На сей раз мягкость.

— Тоже осечка своего рода.

— Если человека приравнять к оружию, тогда да.

— А разве вы не оружие Господа?

— Мы или я?

— Как вам будет угодно.

— Тем самым нет, сэр. Оружию не бывает угодно или неугодно.

— Хорошему оружию.

— Ну, плохое оружие нельзя назвать оружием. Так и телевизор плохой молоток.

— С вами интересно разговаривать. Итак, мы встречаемся в четвертый раз…

— В пятый, Смити. Пару лет назад, нью-йоркская подземка.

— Я не помню, — сказал мистер Смит так искренне, что черты его лица на миг обрели некое дряхлое своеобразие, — напомните, пожалуйста.

— Охотно. Вы были в мышином костюме с кроваво-красной булавкой, из кармана торчал платок в клеточку, а рядом с вами возвышался цветной напарник в лиловом берете.

— Петерсен. Но как же я вас не заметил?

— Очень просто, сэр. Вы были на работе, а я отдыхал. На отдыхе наблюдательность обостряется. Например, я поставлю доллар, что за вашей булавкой скрывался микрофон.

— Доллар за мной. И все же, где вы там были? В соседнем вагоне?

— Во встречном поезде.

Смит рассмеялся, но, не встретив поддержки собеседника, осекся.

— Серьезно?

— Как вам будет угодно.

— Я подумаю, — сказал Смит самым серьезным тоном, — я, если вы не против, подумаю, как мне будет угодно.

На этих словах оба дедушки вошли в дом, каждый пропуская другого вперед себя, подобно персонажам русской классики. Снаружи осталась только луна, казалось, еще побелевшая от непонятной злобы. Ветер гулял в кустах вереска и терновника. Тоненько пищали мыши. Им вторили соловьи. А где-то далеко, в миле или двух отсюда, какой-то развязный муж орал на свою жену. Слов было не разобрать — может быть, она разбила молочник, а может быть, неправильно трактовала Божий Закон.

Да еще поскрипывала ржавая крыша на заводе Эванса.