Беременная вдова - Мартин Эмис Страница 36

История, вне всякого сомнения, была печальнейшая. История из другого жанра, другого подхода ко всему. Социальный реализм не победил. И потом, какие они, правильные слова?

Ребенок был зачат в мае 1944 года. А мать Адриано провела беременность в тюрьме, за исключением первых и последних нескольких дней. Преступление ее состояло в том, что она была женой своего мужа. Люкино призвали в так называемую Новую армию, Новую армию Муссолини; Люкино, с благословения своей жены, улизнул от мобилизации; оба они боялись, имея на то (по словам Уиттэкера) все основания, что рано или поздно Люкино швырнут в грузовик и увезут в исправительно-трудовой лагерь в рейхе. «Лючия была непреклонна, — сказал Люкино. — Мы знали — все знали, — что самая мрачная тюрьма не так фатальна, как самый лучший лагерь. Одного мы не знали — того, что внутри у Лючии была новая жизнь, Адриано». Тибальт родился в пятидесятом. А Лючия умерла в пятьдесят седьмом, когда Адриано было двенадцать.

В общем, Кита это опечалило. К чести его (которая скоро ему понадобится), могу сказать, что Кита, как положено, терзали возникающие перед ним образы Адриано, заключенного в материнской утробе. Ровно пятнадцать лет спустя, в восемьдесят четвертом, когда он увидел на экране монитора, в кабинете педиатра, своего первого ребенка — тот, счастливый непоседа, крутился, словно тритон в мельничной запруде, дрожал с головы до ног от праздничного и, казалось, смешливого любопытства, — первая мысль Кита была об Адриано. Крошечный призрак с полным боли лицом. И этой боли предстояло окутывать его до конца жизни. Четыре фута десять дюймов. Пять футов шесть дюймов — этого было достаточно для полуобоснованной догадки относительно четырех футов десяти дюймов. А война была до того близко…

Итак, Кит понял, почему девушки плакали. Но теперь законы были переписаны и общие приличия более не соблюдались. Вопрос следовало задать по новой. Что дозволено героиням?

* * *

— Что ты такой мрачный? Ладно тебе; ты должен быть только рад оказать эту услугу.

У мрачных парочек в мрачную погоду так проходят целые дни. С промежутками, кружками кофе, молчаниями, краткими исчезновениями, чашками чая, зевками, пустотами… Киту с Лили предстояло вскоре отправиться в деревню как «представителям castello [48]» — Уна записала их на торжественный благотворительный базар в церкви Санта-Мария.

— Это меня не смущает, — сказал он. — Правда, в церковь идти придется. Но нет, я расстроен по поводу Мальчика с пальчик.

— Не называй его Мальчиком с пальчик.

— О'кей. Я расстроен по поводу Адриано. Ты ожидала, что его папа будет… маловат ростом?

— Я ожидала — ну, не знаю, чего-то ниже среднего. Коротышку. Вроде тебя. Не великана. Да еще этот брат-великан. Тут-то она и растаяла. Сам знаешь, какое у нее доброе сердце.

«Как сон», — сказал Уиттэкер. Все это походило на сон.

— Как ты думаешь, она согласится? — спросил он.

— Ну, а что? Так можно двух зайцев убить. Для него это будет прекрасный стимул, а она перестанет беситься. Доберется на ощупь до этого дела.

Кит лежал на кровати — лежал на кровати с «Эммой». Лили раздевалась, чтобы принять душ, — операция не очень длинная. Нагнувшись к нему, она большими пальцами стащила с себя низ бикини. Все эти недели звезда-солнце подкрашивала Лили по своему вкусу: кожа коричневее, волосы светлее, зубы белее, глаза голубее. Она скинула шлепанцы и резко сказала:

— А кто ебет Фанни?

— Что? Никто ее не ебет. — Это возобновлялось обсуждение «Мэнсфилдского парка». Кит попытался сосредоточиться — сосредоточиться на мире, ему знакомом. С показным оживлением (говорить лучше, чем думать) он сказал: — Она героиня, Лили, а героиням это не дозволяется. И вообще — кому охота ебать Фанни?

— Герою. Эдмунду.

— Ну, разве что Эдмунду. Все-таки он на ней женится. Наверное, в конце концов дело у него дойдет до этого. Он же все-таки герой.

Лили, одетая в зеленый атласный халат, села у туалетного столика спиной к трельяжу. Взяв картонную пилочку для ногтей, она сказала: