Мужская тетрадь - Татьяна Москвина Страница 36

Петербургские императоры как зрелищный культурный миф. Эскиз рассуждения

Петербургский период русской сказки расположен в недвусмысленно четких временных пределах: 1703–1917. Так гласит надпись на могиле этого очередного блистательного покойника истории. Далее Санкт-Петербург как столица Российской империи и место обитания русских императоров перестает быть. Житие заканчивается – начинается жизнь, горько-соленая и черно-романтическая жизнь большого города на помойке истории.

В начале сказки мы застаем на пустынных брегах Невы исполинскую фигуру боговдохновенного царя, в конце – толпы простолюдинов, низвергающих Бога, царя, отечество и Санкт-Петербург. Город, отданный под особое покровительство Святого Петра, из творца истории обращается в ее жертву. Вопрос о том, насколько судьба Санкт-Петербурга находилась/находится в человеческих руках, тем более интересен, чем менее мы имеем прав и возможностей на него отвечать. Несомненно, что малая временная дистанция (всего-то около трехсот лет) нас путает – и мы принимаем за серьезную «всамделишную» правду истории то, что изначально принадлежит мифу.

Стоит помнить, что любой основатель столицы империи не может быть мелко-реальным лицом, да и вообще, компания российских императоров скорее напоминает сонм эллинских олимпийцев – видоизменившихся и поопустившихся с новыми временами, но по-прежнему жадных до жизни и плоти смертных. Да, вереница петербургских императоров продолжает участвовать в земных снах. История петербургского периода русской жизни никак не желает мирно спать в гробу.

С великими мучениями и жаркими дискуссиями в 1998 году удалось похоронить останки Николая II и его семьи – но кинорежиссер Глеб Панфилов в это время продолжал работать над картиной «Романовы: венценосная семья», и, стало быть, погребенные опять воскреснут, наполнятся жизнью, заглянут нам в глаза. В этом же году на экранах появляется анимационный голливудский китч «Анастасия» – о чудом спасшейся дочери Николая II – и вызывает новый прилив разговоров об известной самозванке, до сих пор имеющей верных сторонников. Императорам не спится. Императоры вообще народец беспокойный. Привычка царить в людском сознании не проходит и в царстве теней. Они обживают пространство своих мифов – с помощью популярного искусства и массовой культуры. Русские петербургские императоры, видимо, желают повторить культурную судьбу Цезаря, Антония, Нерона, Калигулы, Елизаветы (Английской) и Наполеона Бонапарта…

А вам это на что? – спросит меня читатель и будет прав. Берясь за рассуждения про императоров, я что-то напоминаю себе персонаж из рассказа Тэффи «Монархист» – бедного Хацкина, случайно оказавшегося в дни Февральской революции в Петрограде и внезапно осознавшего, что он – монархист и очень любит царственную пышность. «А когда я люблю пышность!..» – упрямо повторял сей новорожденный «монархист». На все увещевания окружающих – дескать, Хацкин, очнитесь, о чем вы, вы ее и во сне не видели, царственную пышность, – Хацкин отчаянно качал ногой и печально твердил: «А когда я люблю пышность!..» Вообще-то мне, девочке из новостроек, до тридцати лет обитавшей в Купчине, было бы простительно внезапно полюбить царственную пышность, увлечься дворцовыми тайнами, мысленно примерить на себя платья и судьбу Екатерины Великой и благополучно отъехать в эрзац-Россию, слепленную из жажды психологического комфорта и романтического инфантилизма. Если таким образом отъехал лучший кинорежиссер страны Никита Михалков, сыграв в своем кинофильме «Сибирский цирюльник» воображаемого Александра III в воображаемом 1885 году, Михалков, которому и в реальной России 1990-х ничего себе живется, то мне, скромному инвалиду истории, совсем уж позволительно было бы замечтаться в потусторонней компании императоров. Однако до чего силен иммунитет, обретенный в петербургской аскезе семидесятых. Я не только не испытываю никаких подобий монархического чувства, но даже не могу не подозревать в людях, сейчас их испытывающих, жуликообразного или невзрослого склада сознания. Императоры занимают меня как носители гипертрофированной единичной воли – в их судьбах скрыты символические значения всякой гипертрофированно-индивидуальной судьбы – и как персонажи культурной игры. То, что это «наши» императоры, сужает вопрос до отечественного измерения, более родственного, раз уж мы согласились иметь Родину и быть в ней.

Интерес массовой культуры к петербургским императорам явно неравномерен. Скажем, довольно-таки человекообразные лица Елизаветы и Александра I, породив несколько литературных отражений, не стали весомой темой зрелищных игр. Странным образом провалился из визуальной ипостаси культуры и Александр II. Его никто никогда не играл, если не считать одного малоудачного телеспектакля, в котором подробно говорилось о личной жизни императора, но вследствие его непроявленности в массовом сознании вообще рассказ выходил неким уравнением с большим числом неизвестных. Единственным отражением Александра II стал вышедший на телеэкраны в середине девяностых годов рекламный ролик банка «Империал», где задумчивый Освободитель, гуляя по дворцовому парку, советовал получше кормить птиц, чтоб они не улетели, и, видимо, как раз в этот момент замышлял отменить крепостное право. Он был усат, хорош собой и задумчив, но фигура императора, отменившего основания своей империи, из-за своей загадочности и близости к аналогичному историческому благословенному идиотизму Горбачева-Ельцина все-таки как-то не прижилась в сколько-нибудь массовой культуре.

Главным мифом популярного искусства и массовой культуры в XX веке, конечно, стал миф о Петре Великом. Главным дополнительным мифом – миф о Екатерине Великой.

Мифы, описывающие деяния воплощенных божеств, суть основа мифологии вообще, а пара Петр-Екатерина – явно опорная связка петербургской русской истории. Более того, в пространстве мифа Петр и Екатерина – это очевидная пара, божественные супруги-творцы Российской империи. Ведь Петр был женат на Екатерине, а мужем Екатерины был именно что Петр. Да, рассудок напоминает, что Петр был женат «не на той» Екатерине, а Екатерина была замужем «не за тем» Петром, но рассудок вкупе с исторической правдой в данном случае не требуется. Разумеется, он должен был быть женат именно «на той» Екатерине, он не мог не быть женат именно «на той» Екатерине, которая явилась, как положено богине, неизвестно откуда (и Марта Скавронская тут вполне слита с Софьей Фредерикой Августой Анхальт-Цербстской, по абракадабре сих подставных имен), после его смерти поставила ему божественный памятник – кумир на бронзовом коне – и от тоски зачудесила, пустилась, так сказать, во все тяжкие, но славу империи приумножила и дело супруга не посрамила. И зовутся-называются они красиво и правильно: Петр Первый, Екатерина Вторая. Черты супружеского тождества (победоносность, сила изъявления воли, любвеобильность), чрезмерность внешнего облика (высокий рост Петра, полнота Екатерины) и разнообразие сверхчеловеческих и нечеловеческих проявлений формируют яркую до болезненности, почти что олимпийскую чету грозных и милостивых языческих богов, породивших внушительное, резвое и роскошное дитя – Российскую империю.