Пловец - Александр Иличевский Страница 36

Хозяин кофейни к разговору нашему прислушался, подходит: вы, парни, чего здесь такое затеваете?

Ну, мы его усадили, налили…

Дальше — час сидим чин-чинарем, два сидим…

Только через некоторое время разнервничался я что-то. Вскочил, бегаю меж столиков, кипешусь почем зря… Кричу Йоргасу:

— Не могу я так больше, что хотите со мной творите — не могу. Надо, говорю, взорвать ее к такой-то фене, чтоб пыли от нее не осталось.

Старик молчит: мол, как знаешь…

И тут кофейщик мне:

— Что, сынок, динамиту надобно? Так что ты так нервничаешь? Сядь — выпей спокойно, а я тебе расскажу по порядку…

Ну, слово за слово, выясняется: пластид есть, только дорого. Хотя и скидка большая — со стороны кофейщика за посредство вообще нуль. И ничего тут не поделаешь — такова природа этого матерьяла.

Денег моих личных, остававшихся, точно бы не хватило. Но тут как раз перевод на Порос подоспел. Его-то я и оприходовал насчет пластида. Решил — потом просто не буду в счет зарплаты проценты вычитать, задарма работать стану, рабом на ихние галеры пойду — только бы подорвать эту лодку, чтоб ни атома от нее не осталось.

К тому же привык я, что без контроля внешнего живу — кум королю, что называется: миллионы через меня проходят — и хоть бы хны: доверяют, значит. Ну и нынче поверят, ежели только спросят, конечно. До сих пор не спрашивали — а сейчас-то им что приспичит?..

Чтоб поскорей с фашистами расквитаться — сразу на Порос не вылетел: решил подождать неделю, а деньги, помня, что рылся весной у меня кто-то, закатал в целлофан и на берегу той бухты заветной спрятал: почти в точности там, где гардероб костюму своему водолазному устроил, чуть в сторонке.

Девять дней я обкладывал пластидом лодку изнутри и снаружи, баллонов опорожнил несметно — Йоргас, спасибо, сам возил их на заправку.

Потом еще целый день монтировал взрыватели в цепь, шнур вел на берег. Довел все же.

Сели мы тут же с Йоргасом, хлебнули как следует вонючего арака и — подождали глоток за глотком, покуда стемнеет погуще: фейерверк в темноте полной — он красочный самый.

Луна как взошла — мы в лодку сели. Свели ладони — и вместе нажали.

Осечки не случилось. Рвануло так, что скалы зашевелились. Под водой — будто солнце лопнуло.

Я дернул стартер и, обогнув рвущийся фонтаном холм взрыва, мы ретировались в город.

Там еще на причале хлебнули немного — и разошлись.

Вот уже самый конец — и еще немного. Возвращаюсь домой, захожу в контору. Еще светом щелкнуть не успел, а меня тут по шее — хвать: и я в отключке.

Очухиваюсь в странном вполне положении: вишу я у окна в петле за ноги, а за стойкой моей конторской стоят Барсук с Молчуном — кверху ногами — и что-то разливают друг другу в рюмочки.

Я их — перевернутых — не сразу-то и узнал. Петля у меня в ногах крепкая — ступни затекли, а в голове темно — хуже некуда: кровь набежала, как при погружении.

Пригляделся еще — сверху веревка идет какая-то и к батарее струной подвязана. По всему, думаю, они меня наподобие лебедки за карниз подтянули.

Тем временем Барсук увидал, что клиент очнулся, глотнул рюмку и ко мне: так, мол, и так, где, сука, деньги?

А я — все как есть начистоту: мол, простите дяденьки, истратился по делу, но денег большинство — там-то и там-то: спрятал в камнях в бухте такой-то.

Барсук:

— Ладно, ты повиси еще немножко, — и кляп мне мастерит, чуть не задушил, собака.

Молчун со мной остался — одну за одной хлещет, а на оклик ни слова сказать не хочет.

Когда Барсук вернулся, во мне только полдыха осталось. Голова ртутью налилась — хоть отрывай, кровь из носа хлещет, и вроде как совсем дохну.

— Ты чего, — говорит Барсук, — нас разводишь, как маленьких? Там менты по всему берегу шарят — отлить нельзя, не то — подойти поближе.

А я мычу еле-еле: хотите верьте, хотите нет, но сказал правду — достанем завтра деньги.

Не поверили, видно.

Морочить меня стали: Барсук по почкам, Молчун — селезенку да ребра охаживает. Лупят, как грушу. Барсук подпрыгивает, Молчун — стоймя мочит.

А я и так — без битья — уже помираю.

В общем, не стерпел я. Думаю: еще убьют — чего ради?

Короче, дотянулся я до бутылки — хорошо, пока крепили, с подоконника ее не свалили — чудом, — да как вдарю Барсуку по темечку навскидку.

Тот рухнул сразу — как статуя подорванная.

Полоснул я лепестком по веревке: да так и свалился.

Очнулся, когда Молчун меня водкой брызгал. Чую на губах, что — водкой, а вокруг почему-то винищем воняет…

Ну мне и полегчало от такой заботы, однако — не совсем: смотреть и шевельнуться могу кое-как, а говорить — как под плитой на губах могильной — невозможно.

А Молчун тем временем спрашивает меня с корточек:

— Так где же деньги?

А я смотрю на Барсука: лежит — не дышит, башка его плешивая вся от крови и винища мокрая — и очки заляпаны подтеком…

Мне жутко стало. Говорю я Молчуну:

— Помогите товарищу.

— Ничего, одним меньше в наших планах, — отвечает Молчун, и мерещится вдруг, что мигает он мне.

И тут я совсем уж взбеленился. Не привык я ожидать от себя такого, хотя точно знаю: если припрет под яблочко, страшен я становлюсь, как ангел-хранитель. Хватанул я тогда «розочку» от бутылки своей бесценной — и молча пыром Молчуну в брюхо накрепко вставил. И еще завел по часовой на четверть, для верности.

Тот аж охнул — не ожидал, видимо.

Короче, отвалился он, и тут я сознание и потерял — теперь окончательно.

Надо сказать, я долго к себе возвращался. И мучительно очень. Особенно неотвязным был один сон-испытание, ужасный коварностью, но все же облегченный некоторой иронией: смех вообще, я заметил из жизни, смежен, по милости Божьей, страху. Снилось мне следующее. Я бегу-ползу по термитнику переулков, а за мной медленно мчится Молчун на карачках — башкой мотает, мычит, рычит, быкует, коленками пыль роет — наподобие минотавра. Или — как перед корридой спущенный в забег по городу бычара. Причем вместо рогов у него — полумесяц на темени, и холод от него я чую жутко, будто яйцами ятагана близость. И вот — очень странно — как я спасался всякий раз от такой напасти. Ползу в изнеможении — и вдруг, опостылев себе за выделение страха, ложусь на спину, в зенит смотрю через узкий створ карнизов — и плевать мне на все. Лежу — синевой упиваюсь, солнце на переносице, как тюлень разнеженный мячик, перекатываю. И вдруг меня осеняет. Вскакиваю пружиной, подлетаю в верхотуру над клубком переулков, сграбастываю солнце в руку и, снизившись в пике, чуть отпустив шарик от себя по лету, гашу его со всей дури Молчуну в темя, как над сеткой волейбольной. Ну понятно, рогатый полумесяц в пух и прах, а от Молчуна — кучка пепла серебристо-лунного…