Терешкова летит на Марс - Игорь Савельев Страница 36

Игорь быстро исчерпал тему, ради которой встретились, а так как собеседник молчал, то нашел новую, скабрезно улыбаясь, — и неудачно:

— Как там Оля?..

Теперь-то Паша и не хотел сдерживаться. Рявкнул так, что мало не показалось. Как раз часа два назад Ольга прислала одно, последнее sms. Свет в квартире еще не включали, в сумерках скакали столбиками огни эквалайзера — градостроительно, а Павел сжимал и сжимал телефон, решаясь все-таки прочесть. И удалил. Все-таки.

В тишине пили леденеющее пиво. Игорь замолчал, но ненадолго. Он вообще никогда не обижался, и это по-своему тоже уязвляло: казалось, его тоже невозможно ничем задеть. И правда. Минут через пять, как ни в чем не бывало, завел свою пластинку:

— Я вот думаю, что нам дальше делать с «АРТ-авиа». Наверное, теперь надо…

— Погоди, — не сразу понял Паша, — так ты хочешь все это продолжать?

Они долго и с непониманием смотрели друг на друга.

В последовавшей затем перепалке Паша разразился внезапно целой проповедью:

— Да ты понимаешь, что нельзя так жить? Ты весь в своих дурацких замыслах, которым на самом деле — грош цена, но от них при этом страдают реальные люди! Это же тебе не игра в солдатики… Вот мы устроили всю эту байду с листовками. Поиграли в партизан. (И я, дурак, поддался…) Хорошо. Толку никакого нет — это раз. Сегодня в «АРТавиа» придет вдвое больше народу, и не потому, что нам не поверили, а потому что… Потому что игра — она и есть игра, она ничем не может кончиться! А Данила в больнице — два! Ты практически сделал друга инвалидом. Вот цена твоих «сочинений». Игорек, очнись уже, тебе не тринадцать лет, пойми, что нельзя так жить, постоянно выдумывая себе все, что вокруг!

— А по-моему, только так и нужно, — неожиданно спокойно парировал Игорь. — Знаешь, какую книжку я больше всего любил в детстве? Про Гека Финна. Притом именно то место, где они с Томом сочиняют похищение негра Джима, которое ставит на уши весь штат. Вот это здорово! Так и надо — сочинять свою жизнь. А как вообще иначе?

Из выбеленного окна смотрел с любопытством портрет: за годы, за которые привыкли к этому лицу, оно будто обрело цельность, законченность. Лицо идеально сводилось в нос, если так странно можно выразиться. Странным оно не казалось. Оно давно впечаталось в подкорку.

Чисто вымытый вечер стоял над городом. И, как всегда в выходной, одни веселились, купались в дружбе и любви, и всего им было много — до блевоты, другие же — в собственном одиночестве, стучали в батареи, плакали в подушки. Темнота, поразбавленная фонарем через лабораторные два стекла, прорезанная ороговевшим от редких поливов щучьим хвостом: квартира, в которой жила бабка Данилы, потом сам Данила, теперь тут встали часы, и некому сменить батарейку. Квартира знала и семейный уют, и вдовство, и отвязные тусовки, но культурные слои всего этого уже не нужны. Как легко дорогие сердцу вещи обращаются в хлам. А на другом конце города, напротив — в бликах ложного хрусталя, сидели плечом к плечу многие-многие люди и были счастливы. В этот вечер Максим решил провести собрание по-новому, уже не столько вещал с трибуны, а, наоборот, все по очереди рассказывали о себе, запросто, по именам… Им было тепло и светло, чуть терпко от выпитого вина, а главное — очень спокойно и хорошо вместе. И кто же бросит за это камень?

С удивительно легкой головой, ни о чем не думая, шагал Павел по дворам, загребал снег ногами, перемигивался с подъездными лампочками. Из дальнего, через пустырь, кафе вывалил народ, Паша различил даже и невесту белым комом, и через секунду стало понятно, чего ждали: грохнул салют, красные, зеленые, золотые огни расчертили небо. Все веселились. Весь город. Траур не объявили, потому что самолет разбился только сегодня; траур не объявят, потому что погибло так мало людей.