С чужого на свой и обратно. Записки переводчицы английской полиции - Светлана Саврасова Страница 36

25. Встреча с паном Яном оставила без сил.

Поэтому я даже обрадовалась, когда позвонили из нашей полиции и сказали, что они задержали некоего Вацека за кражу в магазине. Я ринулась в участок, как за холодным пивом в жару. И пан Вацек не разочаровал! Оказалось, что мы будем допрашивать его по поводу кражи двадцати трех зубных щеток в супермаркете TESCO. Щетки стоили фунт одиннадцать пенсов за штуку, но вследствие сезонной скидки эта цена была снижена до девяноста девяти пенсов. Таким образом, сумма краденого составила аж двадцать два фунта семьдесят семь пенсов. Смехотворная сумма, какое-то извращение природы магазинных краж. Обычно краденое подразделяется на две категории: дешевые плодовые вина для собственных нужд; косметика и парфюм уже не для употребления внутрь, а для подарков родственникам и друзьям в Польше – чтобы поддержать товарищеские отношения и укрепить стереотип, что только на Западе и есть настоящая жизнь. Но такие кражи тянут минимум на полсотню фунтов. А двадцать два фунта и сколько-то пенсов – это какая-то бессмыслица… Да еще эта сезонная скидка. Ясна сезонная скидка на купальники – по окончании лета, когда купаться уже нельзя. Можно понять скидки на санки весной и сельскохозяйственную продукцию осенью. Но сезонная скидка на зубные щетки? Что, кончился сезон чистки зубов? Сезон зубов вообще? Или они уже не нуждаются в чистке? Выпали? Облетели, как осенние листья? Такой маркетинг ведет всех нас к неврозу.

Маркетингкабра, если кто помнит про чупакабру и макабру.

И вот в кабинете для допросов номер один (кабинета для допросов номер два в этом крохотном полицейском участке нет) арестованному наконец задают коварный вопрос:

– Вы признались в совершении кражи. Благодарю за искренность. Но для чего вам были нужны эти щетки?

– Как для чего? Для гигиены полости рта, сэр. Это же совершенно необходимая вещь!

– Понимаю. Но для чего целых двадцать три штуки?

– У меня большая семья в Польше!

Молодой констебль смотрит на меня. «Я, что ли, свихнулся?» – читаю вопрос в его глазах. Тепло улыбаюсь в ответ: «И ты тоже, констебль!».

Прекрасный день. Нежное солнце. Дождик тоже прекрасный. Shower, как говорят островитяне, душ. И снова солнышко.

Неделя проходит в какой-то тихой эйфории. Все получается! Внешне. А внутри тишина. Такая, какая нужна. Работа по мелочам, иногда интересным, никаких драм, максимум мордобитие по пьяному делу.

Но в четверг вечером в голове начинает звучать – нет, вначале чуть-чуть слышаться, а затем уже греметь самым что ни есть обсессивно-компульсивным образом: «Эта последняя неделя». Я не люблю эту песню – польский вариант старой русской песни «Утомленное солнце тихо с морем прощалось». Честнее сказать, что первоисточник – польский, но поскольку первым услышался русский вариант, то как-то так и осталось. Кстати, польскому переводчику, который перевел название фильма Никиты Михалкова как «Спаленные солнцем», не мешало бы поискать себе другую работу. Мне больно смотреть этот фильм. Помню, пошла в кинотеатр «Повисле» вместе с сыном и увидела в зале, полном чужих людей, то, что сотворили с моей семьей; то, о чем мама всегда молчала. Этим польские матери отличаются от русских. Польские пережили столько, что рассказывают детям о трещине, которая пролегла между людьми за пределами семьи. Русским матерям довелось пережить столько, что лучше об этом умолчать. Вот меня и замкнуло на этих «Утомленных солнцем». Я потеряла дар речи. Мы выходили из кино. Сын спросил меня: «Мама, а что это был за летающий и взрывающийся апельсин?». – «Шаровая молния, сынок» – ответила я. «А как это будет по-польски?» – спросил он. Я сказала: «Не знаю».

А ведь я знала, что по-польски она называется piorun kulisty. Но я едва могла говорить, и притом только по-русски. Мне стало как-то одиноко и страшно от того, что мой сын не знает, что это за шаровая молния, что он действительно не знает, не понял, понятия не имеет, о чем идет речь в этом фильме – и о том, что произошло в нашей семье. Так мне стало жаль – моего деда, сожранного ГУЛАГом; бабку, каждый день ждавшую его; дядю Мишу, утонувшего в Волге под Сталинградом; другую бабку, тоже ждавшую его каждый день. Себя мне тоже стало жалко. Живу на чужбине, и собственный сын меня не понимает.

Я замкнулась в себе. Перестала есть и спать. На третьи сутки позвонила своему врачевателю души – Войтеку Смок-Мочидле. Он внимательно выслушал и сказал:

– Я думал, ты уехала из России, чтобы спасти сына от всего этого.

– Ну, в общем да…

– Так ведь это нормальное явление, что он ничего не понимает в трагедии своей семьи, разве не так? Твои усилия принесли результаты. Вся твоя эмиграция, мерзкая работа, с которой ты начинала, неуверенность и страх, остракизм и русофобия – все то, что ты преодолела, не пропало даром. Сейчас ты уже знаешь: произошло именно то, чего ты хотела для своего сына.

– Наверно, так. Да. Сходится. Ладно, мне пора. Я хочу есть. И нужно прилечь.

Замечательно. Поговоришь с гуру, и он обратит твою наибольшую драму в успех да еще поздравит. Вот же гад!

Ладно, к черту воспоминания. Встаю с постели, нахожу в интернете «Эту последнюю неделю», добавляю русскую версию «Утомленное солнце» и записываю на компакт-диск. Завезу завтра пану Яну. Пусть ему тот толстощекий санитар включит. Пусть мой старичок поймет – мы не одиноки, мы не потеряли свою страну, не предала нас родина, просто мы живем вдали от нее. А как поймет, так обрадуется. Ведь я его поняла – мы всегда одни, всегда одиноки, нас постоянно эксплуатируют, особенно когда мы молоды, а на самом деле никаких отдельных стран не существует, это искусственный раздел земли на «твое» и «мое», все эти родины – только политический маркетинг.