Храм на рассвете - Юкио Мисима Страница 36

— Ну и что? Посадим газон, построим дом, и тут будет очень даже веселое место, — сказал он.

Идея построить дом, посадить деревья и создать сад силами местных жителей оказалась не очень удачной, но позволила сократить траты. Хонда продолжал считать, что в расточительстве есть что-то вульгарное.

И все-таки удовольствие, которое он испытывал, медленно обходя с Кэйко свои огромные земли, конечно, было связано с давнишней мыслью, что именно так и нужно жить — ее Хонда взращивал в душе с тех пор, как подростком посещал усадьбу Мацугаэ. Чувствовать, что весенний холод, отдававший колючками сохранившегося в Хаконэ снега, — это холод на твоем собственном дворе и одиночество двух слабых теней, отбрасываемых на газон, — это одиночество на твоей собственной земле… — ему казалось, что он впервые осязал руками эту удивительную сущность системы частной собственности. При этом никто не мог обвинить его в изуверствах — он все, от начала и до конца, получил благодаря своему уму и изменившимся временам.

На красивом лице Кэйко не было ни следа кокетства или настороженности. Она могла в один миг заставить находившегося рядом мужчину (даже пятидесятивосьмилетнего Хонду) почувствовать себя подростком.

Что это была за сила? Женская сила, вызывавшая у пятидесятивосьмилетнего мужчины ощущение спокойной ясности, — мужчины, у которого в юности попросту смешались боязнь женщины и уважение к ней, и он из тщеславия и якобы чистоты буквально сковал свое тело.

Хонда совсем не хотел брать в расчет возраст. Его душа, которая даже в сорок лет тщательно сопоставляла, что ему по возрасту можно и чего нельзя, теперь жила по-другому. Хонда уже не поражался тому, что временами обнаруживал в своем теле душу ребенка. Ведь старость всегда была своего рода объявлением о банкротстве.

Он начал беспокоиться по поводу своего здоровья, но перестал бояться давать волю чувствам. Ушла настоятельная необходимость включать рассудок. И опыт оказался всего лишь объедками, оставшимися на тарелке.

Кэйко, встав в центре газона, смотрела то на восток, то на северо-запад, будто сравнивала горы Хаконэ и гору Фудзи. Ее достоинство, можно считать, граничило с пренебрежением. Вздымавшаяся под костюмом грудь, гордо поставленная шея — во всем этом было что-то от командующего армией. Ее молоденькому офицеру, наверное, приходилось слышать странные приказы.

По сравнению с Хаконэ, где склоны гор с сохранившимся местами снегом были хорошо видны, Фудзи наполовину была плотно затянута тучами. Это, скорее всего, был оптический обман, но Хонда обратил внимание на то, что гора Фудзи становится то выше, то ниже.

— Я сегодня первый раз слышал соловья, — сказал Хонда, глядя сквозь слабые еще ветки кипарисовиков, саженцы которых он купил здесь в округе.

— Да. Соловьи появляются в середине марта. А в мае увидите кукушку. Не услышите, а увидите. Здесь они, похоже, не кукуют, — отозвалась Кэйко.

— Пойдемте в дом, я угощу вас чаем, — предложил Хонда.

— Я привезла бисквиты, — Кэйко говорила о пакете, который она поставила в передней. Один из магазинов на Гиндзе после войны стал обслуживать американских военнослужащих, и Кэйко, которая имела в него постоянный доступ, обычно покупала там небольшие подарки. Появившиеся перед войной бисквиты английского производства стоили в этом магазине дешево, и когда абрикосовый джем, которым они были прослоены, налипал на зубы, она из настоящего словно возвращалась во времена своей юности. — Я хотел показать вам перстень, чтобы вы его оценили, — тронувшись с места, произнес Хонда.