Дорога долгая легка - Борис Носик Страница 36

Пора было двигаться дальше. Хозяева проводили их до околицы и долго махали им руками. Вдохновленный выпивкой старенький Мураз-ака бодро пошел в гору. За ним, с подозрительностью щупая свой левый бок, тащился отяжелевший от плова Зенкович.

* * *

Добравшись до перевала, они сели отдохнуть. Ишачок стоял у дороги, опустив голову, и покорно жевал. Ему на голову был до самых ушей надвинут мешок с кормом. Внизу сколько хватал глаз расстилалась горная долина. Дымы курились над ней, переливаясь оттенками белого, серого, серебряного, палевого… Лучи солнца пробились, точно стальные копья, сквозь облака, выхватили изумрудные клочки поля. А еще выше, выше облаков, выше гор, небо было синее, безбрежное, бесконечно ласковое…

Зенковичу вдруг стало очень жаль уходящего дня, уходящей жизни и себя, уходящего отсюда. Он был как этот бедный ишак — его кормили, нежили, на нем иногда ездили, и все, чтобы потом убить его, чуть раньше, чуть позже… Он хотел взвыть, по-ишачьи, по-волчьи, по-человечьи, хотел упасть на колени, просить о помиловании, об отсрочке…

— Немножко отдыхали, идти надо, — сказал неутомимый Мураз-ака.

И Зенкович устыдился своего порыва, своей постыдной трусости. Он еще не поблагодарил небо за дарованный ему чудесный день жизни, а уже скулит по-собачьи. Он был недостоин милостей неба, дарованных ему.

— Прости мне, Господи Боже, Иисусе Христе… — сказал Зенкович. — Аллах акбар…

Пир разгорался неторопливо и степенно, как все шло от века на этой вздыбленной к небу земле. Подходили все новые гости. Поговорив о чем-то с хозяином, они с достоинством садились на курпачу. В саду кипели котлы с бараниной. На айване, занавешенном коврами, прятались от нескромных взглядов женщины и девушки, а внизу, в уголке двора, под мерный стук барабана кружились в танце совсем маленькие девчушки. Зенкович засмотрелся на их танец. Как только они заметили, что он смотрит, танец немедленно прекратился: они твердо знали, что мужчине нельзя смотреть в их сторону. Отвернувшись от девочек, Зенкович увидел в просвете между коврами взрослых женщин. Туда ему тоже нельзя было смотреть, но почему-то хотелось смотреть именно туда: женщины были одеты с изысканной красотой и богатством, ладони у них были красны от какой-то краски, брови насурмлены…

Мураз-ака позвал Зенковича есть шурпу, но Зенкович больше не испытывал интереса к еде. Он с любопытством разглядывал странного вида женщину, пренебрегавшую женским загоном. Она была, как и все здесь, одета в национальный бахорский костюм, более того, одежда ее была еще более национальной, чем у других, и заметно было, что она уже ношенная. Женщина эта была накрашена более щедро, чем другие, и, если бы Зенкович мог с уверенностью сказать, что в кишлаке есть шлюхи, он считал бы загадку решенной. Мало того что женщина не сидела в женском закутке на айване, она еще и сговаривалась о чем-то с двумя мужчинами полугородского-полукишлачного типа. Лишь когда один из этих мужчин принес с улицы большой студийный микрофон и стал устанавливать его перед достарханом, Зенкович вспомнил, что на пир приглашены артисты. Эта женщина и была артистка, как же он сразу не догадался?

Видя интерес Зенковича к артистам, один из гостей, симпатичный молодой мужчина в ослепительно белой рубашке, сказал ему:

— Из филармонии. Тыщу рублей хозяин дома платил.

— Тыщу рублей! — воскликнул Зенкович в изумлении. — Но зачем? Здесь все и так прекрасно танцуют!

— Чтоб было богато, — сказал симпатичный молодой гость. — У соседа был пир — борцы выступали. Победителю — ковер давали, баран давали, мотоцикл давали.

— Во сколько же им сегодняшний пир обойдется? — в страхе спросил Зенкович.

— Два тысяча рублей обойдется. Обрезать мальчика — дорогое дело. Женить мальчика — тоже дорогое дело. Я прошлый год женился — отец девять тысяч давал.

— Хорошая жена? — спросил Зенкович.

— Жена неплохой, — сказал симпатичный гость. — Я сперва не видел. Хотел поехать его смотреть, отец говорит: «Пускай, сынок, мама едет. Неужели ты не уважаешь своему матери, не доверяешь ему…»

— Хорошо живете с женой?

— Сначала плохо жили. Я город работал. Он сердился, его отец увозил. Я его привозил. Мой мать обиделся, с ним не разговаривал. Теперь ребенка родил, лучше стал… А ты свой жена хорошо живешь? — спросил симпатичный гость.

— Я с ним совсем не живу, — сказал Зенкович, с готовностью отбросив изыски грамматики. — Расходился.

У Зенковича появилось приятное ощущение, что он говорит не по-русски, а значит, почти по-бахорски.

Артистка отчаянно закричала в микрофон что-то очень печальное. А может, наоборот, очень веселое. Во всяком случае, что-то очень громкое.

— Если есть больше не хочешь, можем немножко гулять, — сказал Зенкович симпатичному гостю, которого звали Ибрагим.

Они покинули пиршество, прошли через толпу глазеющих зевак и оказались на тихой улочке кишлака. Кишлак размещался под огромной красной скалой, на берегу реки. Дома и дувалы кишлака были вылеплены из красной глины, вдоль его красных улиц пролегли красные арыки, близ которых темнела изумрудная зелень.

— Вот ты когда в Орджоникирве работал, у тебя не было девушки? — спросил Зенкович.

— Не был, — сказал Ибрагим и честно взглянул на Зенковича. — Мне отец сказал — не надо, сынок. Девушка испортишь. Здоровье свой испортишь. Он сказал: «Вино тоже не пей».

— И не пил?

Ибрагим с отвращением помотал головой.

— Жена родит тебе десять детей, — с завистью сказал Зенкович. — Папа твой был прав.

— Мой папа очень хороший. Братишки очень хороший. Восемь братишки. Папа сейчас больной. Завтра буду больница возить. Хочешь, к нам в гости будем ходить?

— Пошли.

Они взобрались вверх по крутой улочке и через гранатовый сад вошли на галерею второго этажа двухэтажного мазаного дома. Внутренний двор был виден с галереи. Посреди двора под виноградными лозами стоял большой помост, как в чайхане. На помосте лежал худой старик в чалме. На том же помосте два других старика стояли перед ним на коленях и часто кланялись.

— Мулла пришел, — объяснил Ибрагим. — Завтра отец больница едет, я просил мулла приходить. Сорок раз молитва читать будет.

— Не надо им мешать.

— Идем сюда. Это для гостей комната. Стены я сам рисовал…

— А вышивал кто?

— Жена вышивал…

— Вот видишь, какая хорошая жена, — сказал Зенкович и вдруг сладко зевнул.

— Ложись тут спать, — предложил Ибрагим. — Я тебе чай принесу.

— Не надо чай, — сказал Зенкович. Он лег на одно стеганое одеяло, накрылся вторым и сказал сонно: — Скажи Муразу-аке, что я уснул, будь другом.

— Я буду твой друг, — сказал Ибрагим. — Я тебе в Москва посылка делать буду. Урюк, гранат. У вас в Москве есть кремплин?